Хмель выскочил из его головы.
Торопливо направился он в соседнюю комнату, где увидел подле дивана совсем маленькую, бледную девочку с перерезанным горлом.
Она сидела на полу, откинув головку назад, и не падала только потому, что диван поддерживал ее хрупкое тело.
Резкая глубокая рана на тонкой шее казалась повязкой из черного бархата.
Все платьице ее было в крови.
— Война есть война! — сказал Штейн, пытаясь ободрить себя, и вспомнил завет Бисмарка: «Нужно подвергнуть жителей воюющих стран возможно большим страданиям и оставить им лишь глаза, чтобы они могли плакать».
Пожав плечами, прошел он дальше, в гостиную; там стоял открытый рояль и лежали на нем развернутые ноты.
Майор посмотрел их: то был похоронный марш Шопена.
— Дядя! — услышал он позади, — дядя!
Майор обернулся.
Девочка с перерезанным горлом стояла на пороге и улыбалась.
Кровь капала из ее горла на ковер, а она, как бы не замечая этого, тихо подходила к офицеру; волосы дыбом стали на голове майора, он затрясся и отбежал в дальним угол.
— Кто ты? — закричал он. — Кто ты и чего хочешь? Кто ранил тебя?
— Ты, — смеясь, сказала девочка, — ты ведь у нас был сегодня утром, — и мы играли в войну. Я здесь одна, папа спрятался, а Марина залезла под кровать и думает, что я ее не найду. А я вот нашла. Она тоже мертвая, как и я.
— Мертвая?! — в ужасе прошептал майор.
— Я мертвая, да. И ты мертвый. Ты ведь уже умер, — правда — смешно?
Она смеялась и подходила все ближе, помахивая вытянутой ручонкой, как бы подзывая майора к себе.
В оцепенении, бессильный шевельнуться, стоял он в углу и рассудок его мутился.
Вдруг призрак исчез.
Майор подошел к тому месту, где только что стояла девочка, прищурился, покачал головой и сипло захохотал.
Зеркало отразило его перекошенное лицо, трясущуюся голову и еще недавно черные, как смола, а теперь седые, белые, как молоко, волосы.
Утром, на другой день, эскадронному командиру был, как всегда, представлен рапорт. Рапортующий офицер сказал:
— По некоторым соображениям, г. командир, в рапорт не занесено одного происшествия: у нас есть помешанный.
— Кто?
— Майор Штейн.
Из мира таинственного
Призрак русского офицера, явившийся на войне болгарскому офицеру, сошедшему вследствие этого с ума.
Антон Оссендовский
УСЛЫШАННЫЕ МОЛИТВЫ
Горячо молились в избе Акима Турина. Молились без слез, с крепкой, как камень, верой смотря на древние, дониконовского письма, давно почерневшие иконы.
С темных, источенных червями кипарисовых досок сурово и пристально глядели лики святых. Много на своем веку видели эти суровые лики: и гонение ревнителей старой веры, и лихие времена, приходившие на Россию и уносившие людей, захваченных бурями и вихрями.
Молился старик Аким Турин и с ним молились две снохи его.
У всех было свое, особое и в то же время общее горе и глубокая, рождающая тревогу забота.
Два сына старика пошли на войну. Бог миловал их в бою и невредимыми были оба. Только два месяца уже прошло, а от обоих не было вестей.
Тревожились жены, тревожился и по ночам громко вздыхал Аким.
Но вздыхал он не по одним сыновьям, а еще больше по внучку Пете.
От младшего, покойного сына остался Петя. Матери мальчик не знал — умерла она при его рождении. Когда же вскоре преставился и отец, остался Петя на руках деда. Полюбили друг друга старый и малый и сделались неразлучными.
Подрос внук. Из сельской школы дед послал его в город, в гимназию. Понимал Аким Турин, что трудно темному, неученому в людской тесноте пробиваться.
А из гимназии Петя уж сам в университет пошел, да здесь его война застала.
Написал он деду письмо, что добровольцем записался, попросил благословения и скоро с полком ушел. Писал потом, что наградили его крестом за храбрость и в прапорщики произвести обещали.
Писал часто. Гордостью вспыхивало лицо деда, и большая, жесткая рука складывалась для крестного знамения.
Теперь замолчал и Петя.
А там, где лилась родная кровь, где вырастали братские могилы, шел жаркий бой с наступающим врагом. Пядь за пядью защищали русские войска свою землю, не щадили жизни, не жалели кровавого труда.
Горячо молились в избе Акима Турина в тот вечер, когда тревога сильнее сжала и истомила сердца.
Сделав три земных поклона, Аким выпрямился и сказал: