«Ой, Боже мой, Боже! война без конца!», — шепчет еврейка, — «видели вы что-нибудь подобное?». Разве это возможно, целые месяцы дрожать в страхе? Бояться показаться на улицу; каждую минуту думать о Зое, Михеле, Исае — этих маленьких ребятах — кричать им, чтобы не отходили далеко от дома. И чем виноваты ребята? Чем они виноваты, ну, подумайте же! Например, Миша — такой умный мальчик? по целым дням учится в синагоге и знает все лучше других мальчиков. Из Мойши выйдет самый лучший кантор. Или маленькая трех лет Зоя? или Исай? Зачем запугивать с малых лет? А Исай, хотя ему только семь лет, — посмотрите, какой впечатлительный. О! Он ужасно впечатлительный мальчик. Поглядели бы вы, как он вздрагивает, бледнеет, сверкает глазенками. Даже с ребятами перестал играть. Задумчивый ходит, как отец! Ой! ой! ой! Скажите, разве это возможно? Надо же пожалеть сердце бедной матери-еврейки! Кто подумает о ней; о том, что пережила за эти дни несчастная Роза? Кто подумает о ней, кроме Мойсея? Но Мойсей измучился страшно. Мойсей молится, плачет! А о том, чтобы бежать — и слышать не хочет. Бедный мой, бедный муж! Прошли уже те вечера, когда кантор читал газету, еврейскую газету «Гейнт». В первые месяцы войны так было. Боялись, но мало; не так… А после? ох! Убила бомба отца, Давида, и совсем стало страшно. Разрушили немцы старый дом Давида: сгорел. И много тогда еврейских домов сгорело! От снарядов сверху убивает кого-нибудь в городе. Горят дома…
За окном пробежали чьи-то ноги; зашуршало у двери, зашлепало, застучало. И громче; еще стучит, властно стучит. (Кто бы это?) Канторша Роза бежит направо.
— Кто там?
— Откройте же! откройте скорее, Роза! Страшное…
— О, Бог Авраама, Исаака, Иакова! Что еще за несчастье? Уж плакало мое сердце и тосковало, предчувствуя…
Глухо стучит засов где-то там, направо. Там, в темноте, вздохи, оханья, причитают. И из тени в свет вступали фигуры; из черной пасти коридора, а затем кухни, шуршало; шлепали фигуры. То фигуры Розы и Раи.
— …. Это вы, Рая? Ну, идите, идите! Тсс… Бедный Мойсей недавно заснул. Ох! Он сегодня целый день помогал Черноморским копать погреб, а вечером готовился к служению. Через 2 дня… ну, вы знаете…
— Вы слышали? Немцы! Отступление!
— Немцы? А… а… а…
— Отступление, говорю же вам! Город будет сдан немцам, если не…
— И будет сдан, говорите вы? будет сдан?
— …если не Бог! Пришел только что из… ну, оттуда; солдаты отошли, говорит…
— …Отошли? и… и…
— Да, солдаты отступают к городу, отступ…
Слова танцевали с тенями. Фигуры шептались, и шепот их прерывался вздохами; и снова шептались. Шу-шу-шу…
— Солдаты отошли… и… ши… ши…
— Будет сдан… отдан… город. Боже! Бог…
— А дети… и… и…
— О…о…о… Муж, евреи… Жители… и… и… и…
— Немцы-звери! Варвары! Вы же слышали.
— Шу-шу-шу-шу…
— Ну, конечно; ну, понятно!
— Вы спрятали все уже? Придется в погребах! Ох… хо… хо…
Слова танцевали, с тенями плясали. А ветер врывался в форточку и гребешок огня вздрагивал. Слова танцевали с тенями.
Наступление неприятеля было столь неожиданным, что думать о бегстве слишком поздно. Дорога уже отрезана немцами несколько дней; единственно возможным являлось идти пешком через леса и болота, что виднелись на горизонте в тылу города. И, понятно, безумием бы было на это решиться. Какой смысл бежать по полям и упасть за городом? От случайной пули? От осколка снаряда? Скрываться в ямах, в лесу? Мерзнуть с детьми; переходить болота, обливаться осенним холодным дождем? И так перерезать почти всю губернию? десятки верст? Из-за слабой надежды на жизнь?
А родная земля? родной город! Если суждено умереть, если Бог хочет смерти его, Мойсея, и жены, и детей, — то лучше умереть здесь, на земле отцов! Лучше собственными глазами видеть агонию города; знать решительно все. Жена и дети спасутся в погребе: он принесет им пищу. Сам же поможет тушить пожары, извлекать мертвых из-под развалин дома; будет переносить раненых и хоронить убитых. Кое-что приходилось уже делать за это время; а теперь не бомбы, а снаряды полетят над городом.
И снаряды, действительно, описывали дуги — и падали, последние два дня.
Снаряды по параболам летали, разрывались в домах. Слышался грохот, отдавался в земле гулом; обсыпалась за досками-стенами погреба — дрожавшая земля. А бедная Роза плакала.
При каждом взрыве бедная жена кантора молилась: «О Бог Авраама, Исаака, Иакова!»… Прижимались к ней Зоя и Мойша; Исай же хмуро, зло даже, глядел из угла. Там, в темноте, сливалась его робкая фигура со столом и стульями. Белело чуть заметно лицо. А Мойсей молился часами.