Ах, если бы Наполеон был как все! Будь Имя его именем толпы, найти разгадку его жизни было бы куда проще! Прежде всего, ему необязательно было бы рождаться на острове, а это бы все упростило, ведь судьба его во многом обусловлена географией, и сама мысль о континентальной или хотя бы локальной блокаде была бы неуместной и беспочвенной. Ему хватило бы одной жены по имени мировая Глупость — сколь верная и чадородная супруга!
Он никогда бы не очутился на острове Эльба, слишком далёком от очагов цивилизации, а значит, ему не нужно было бы и возвращаться оттуда. О двух отречениях нечего и говорить. Их легко было бы заменить всеобщим голосованием, которое, можно надеяться, устрашило бы Коалицию и на полвека раньше привело к политической проституции.
Но дело в том, что Наполеон не был человеком толпы. Он был одинок, беспредельно, ужасающе одинок, и на одиночестве этом лежит печать вечности. Знаменитые христианские отшельники древности беседовали в своих пустынях с ангелами. Эти святые были одинокими, но не единственными, и иной раз даже встречались друг с другом. В истории им несть числа. Наполеон, подобно доисторическому чудовищу, уцелевшему после исчезновения вида, был совершенно одинок, он не имел сподвижников, способных понять и поддержать его, не видел ангелов и, возможно, даже не верил в Бога, хотя как знать?
Не имея ни равных, ни подобных себе, он оставался одиноким в окружении королей и других императором, которые уподоблялись лакеям, стоило им очутиться рядом с ним, он был один среди приближенных, сотворенных им из грязи и смрада и вернувшихся в исходное со стояние, как только солнце его закатилось; он был один среди бедных солдат, которые не могли дать ему ничего, кроме своей крови, но уж на неё–то не скупились. Он был одинок на Святой Елене среди крыс Лонгвуда [95] и преданных грызунов, лишь терзавших его своей жалостью. Но нигде не был он столь одинок, как с самим собой, блуждая, точно прокаженный, в огромном и пустынном чертоге своей души. Вечно одинокий, как гора или океан!..
Для Наполеона, как и для последнего барабанщика его армии, первым из всех прав было право обладать душой, душой, принадлежавшей только ему, и никому другому. Осознать это нелегко.
Для христианина несомненно, что у каждого человека есть душа, и эта невидимая часть творения подобна невидимому Творцу Отсюда вытекает, что всякая душа — слабоумного или негра — несравненно дороже всех сокровищ мира и даже неизмеримо больше звезды Канопус, которая, по оценкам самых сдержанных астрономов, в восемь миллионов раз превышает размеры нашего Солнца. Святые говорили, что если бы кто–то мог увидеть душу во всем её величии и достоинстве, человек этот тотчас же умер бы на месте. В противном случае учение об Искуплении и Уничижении воплощенного Бога представляется совершенно нелепым и немыслимым.
Для верующего человека довольно уже того, что душу можно вообразить, а то, что она является предметом нескончаемых обсуждений, осмелюсь сказать, совершенно сверхъестественно. Разумеется, я не имею в виду душу зверей или растений, вернее их животворящую силу, — её действительно трудно объяснить или наглядно показать. Речь идет о бессмертной человеческой душе, чье существование можно постичь лишь силой благодати, душе невидимой, но нетленной, в отличие от видимого тела, которое она призвана пережить и однажды восстановить. Эту душу вдохнул в человека Сам Бог, и она прочнее всех миров.
Если эта мысль подавляет, когда наш ум удостаивает своим вниманием первого встречного, что сказать о душе Наполеона? Позволено ли предположить, как бы в насмешку над Искупителем и его Кровью, что эта душа драгоценнее всех прочих? Конечно же нет, но её можно назвать более великой, несравненно более великой по своему предназначению, и это бесспорно.
Есть души — любимые супруги или избранницы Всевышнего; Ему правится осыпать их самыми редкостными и роскошными драгоценностями. Если они неверны или расточительны, они понесут за это наказание, ибо Господь столь же ревнив, сколь и могуществен. Но и в немилости они будут хранить отпечаток славы, и память о них не изгладится.
Я уверен, что никто так не просиял в веках, как Наполеон, но ничто не доказывает, что душа его была более светоносной, чем душа какого–нибудь сторожа или сапожника. Светильники или маяки его гения излили ослепительный негасимый свет, который не зайдет до рассвета Дня Господня. Но душа его, доныне непонятая, не могла согреть своим светом никого, кроме него самого. Его душа, печальная или радостная, сумрачная, как пропасть, или невыносимо светлая; грешная, горделивая, неумолимая, чувствительная и снисходительная; переменчивая, как огонь, то скорбная, то торжествующая, его непостоянная или отчаявшаяся душа твердила ему: «Ты одинок, Наполеон, вечно одинок, с тобой нет никого, никому не дано знать, что ты любишь и что ненавидишь, куда держишь свой путь, ибо и сам ты этого не ведаешь. Бедный всемогущий несчастливец, плачь во глубине моей, я сокрою тебя и сохраню».