После Байонны самой большой ошибкой Наполеона, за которую ему дорого пришлось поплатиться, стало его легковерие. Он прельстился улыбками и ласками этого византийца, что ни день предававшего его, чья пылкая дружба на поверку оказалась лишь уловкой хитрого грека, к которой он неизменно прибегал четыре года кряду, пока Англия, уставшая от этой любовной идиллии, не заставила русского царя показать свое истинное лицо неумолимого врага.
Когда была состряпана коалиция 1805 года, Англия обязалась выплатить России 1 200 000 фунтов стерлингов за каждые сто тысяч рекрутов и тридцать миллионов франков за Аустерлиц. В договоре не уточнялось, будут ли учтены убитые. Получил ли обещанную мзду побитый царь, убедившийся в Моравии, что выиграть великую битву куда труднее, чем удушить родного отца? Это должно быть ведомо падшим ангелам, но людям об этом знать не дано. Но в делах нет места жалости, и разочарованная Англия отказалась раскошеливаться. Русским ничего не заплатили за поражение. Они, конечно, свое взяли, занявшись во время континентальной блокады контрабандной торговлей.
На другой день после поражения при Аустерлице Александр, которого Наполеон мог взять в плен и заточить в крепость, смиренно умолял своего победителя позволить ему отступить с остатками армии, что ему и было позволено. «Пощадить их сегодня, — воскликнул героический и несчастный Вандам [119], — значит через шесть лет впустить их в Париж!» Спустя десять лет на Святой Елене за Пленником надзирал тюремщик, которому Александр платил жалованье. Что за удивительный поворот истории, политики и какова награда за великодушие человеку, почти всегда прощавшему и так и не заслужившему прощения!
Остается узнать, что стало с его душой, с его непомерной душой, метавшейся в этом жутком вихре беззаконий. Возвышенная душа юноши, вознесенная дыханием Божьим в неведомые выси, где неразличимо человеческое убожество, неисправимо влюбленная во все, в чем ей мерещилось благородство или величие, и потому, несмотря на блеск его гения, призванная страдать от разочарования более других заурядных душ.
В самых скромных французских церквах перед жертвенником днем и ночью горит лампадка. Иногда меня посещает мысль, быть может нелепая, что эта лампадка на поминает доверчивость Наполеона.
Когда Наполеон восстановил институт маршалов, сотворив себе восемнадцать названных братьев, он, похоже, сам испугался дела рук своих. Это подметил его современник Тьебо, который по своему положению прекрасно разбирался в происходящих событиях и оставил «Мемуары» — документ в высшей степени достоверный прежде всего с военной точки зрения и несравненно лучший, чем мемуары Марбо [120].
Опасавшийся, как предполагает Тьебо, предоставить слишком большую власть своим бывшим боевым товарищам, а ныне его подчиненным и подданным, добравшийся до престола Наполеон рассудил, что ему следует «подновить этот институт назначениями по собственному выбору, и осуществил это таким образом, что личные пристрастия заставили его забыть о справедливости». Разумеется, я оставляю на совести Тьебо столь тяжкое обвинение, однако замечу, что меня смущает, как мог Наполеон удостоить высочайшего чина людей неравных дарований, прекрасно сознавая эту разницу.
Взять, к примеру, Бертье, которого сам император называл лопухом, или лжепобедителя Брюна рядом с великим Массеной. Героические маршалы Ней и Ланн, сравнимые лишь с легендарными рыцарями, поставлены на одну доску с Сультом, бесследно исчезнувшим в битве при Аустерлице, где его армии была отведена главная роль, но позднее приписавшим себе всю славу. Сей герцог Далматский, которому Наполеон не пожелал дать имя в честь одной из побед, был, как известно, главным виновником неудач в Испании, где, после того как Опорто почти предал его, император проявил необъяснимую слабость или слепоту, доверив ему столь важный пост.
Что говорить о Мармоне, разбитом при Арапилах, и низком предателе д’Эссоне, одно имя коего звучит несмываемым оскорблением? Что говорить о неукротимых Мюрате и Ожеро, неверных ему в дни испытаний? Или о глуповатом и тщеславном Макдональде, отличившемся мародерством в Италии в 1799 году и умевшем лишь проигрывать; что говорить о Гувьоне Сен–Сире, пожалуй, самом талантливом генерале Европы после Наполеона, который своим скверным нравом обесценил победу под Дрезденом и положил начало непоправимому краху 1813 года, или о бездарном и мужественном Одино; о шутовском барабанщике Викторе, пробившем себе орудийными выстрелами титул герцога Беллюна, или о свирепом и косном Даву, лишившем захваченную неприятелем Францию армии, которая могла бы её спасти, и с тупым упрямством защищавшем город, на который никто не собирался нападать? И наконец, что сказать о Груши, которого Наполеон, похоже, избрал по наущению самого дьявола — верховного покровителя Англии, чтобы положить конец своему паломническому пути?
119
Вандам — генерал в эпоху Империи, был взят русскими в плен во время Дрезденской кампании и сослан в Сибирь. В 1816 г. вынужден был уехать в США.
120
Мемуары генерала Марбо (1782–1854) действительно хорошо известны. Сочинения другого наполеоновского генерала, Тьебо, более спорны, в особенности когда он рассуждает о маршалах. Он полагал, что заслужил это звание, но, так и не получив его, затаил обиду. Потому–то не приходится удивляться, что Блуа прибегает к его мемуарам в этой главе, у пего позаимствовал он суровые отзывы о маршалах Империи.