- …Отрицаешься ли?
- Отрицаюся! - отвечал Род, как ему подсказывали.
«Елицы во Христа крестистеся, во Христа облекостеся…» - пели хористы.
- …Отрицаешься? - снова вопрошал отец Исидор.
- Отрицаюся, - отрекался Род от кузнеца Сварога, от Букаловой веры, от всей своей прошлой жизни.
Призванный в крестильню нотарь сделал запись об усыновлении новокрещеного Петра боярином Степаном Ивановичем Кучкой. Запись была скреплена подписью усыновившего. Род заметил, что Улита уже покинула крестильню, а лица Амелфы и Петрока были сродни тем, что на росписи в белёном притворе храма, изображающей грешников в аду. Отец Исидор благословил торжественное усыновление. Приёмный отец дотянулся и запечатлел поцелуй на лбу юноши. Овдотьица и Яким крепко обняли и поздравили его. Принесли сухие поздравления и боярыня с отроком.
- Где же Улита? - истиха спросил Род Овдотьицу при выходе.
- Опять пошла убиваться моя дурёха, - вздохнула вводница. - Не глянешься ты ей братом.
Когда подъехали к дому и новый Кучкович ступил у ворот на землю, он ощутил тяжёлую руку боярина на своём локте.
- Пойдём, сын Пётр, покажу тебе весь свой достаток, часть которого будет твоей.
И он показал погреба, мёд уши, скотный двор, все службы, даже псарню, где Роду запомнился огромный бырнастый[73] пёс, прыгнувший, завидев хозяина, и плашмя лёгший у его ног.
- Буян! - восторженно отрекомендовал его Кучка и мановением руки несколько раз заставил то встать, то лечь. - Вот самый преданный мне слуга. Пока он жив, самому жить не страшно. - В огород боярин не повёл: - Тебя Улита с ним познакомила. - И ещё не повёл в избу, высунувшую тесовую макушку из-за глухого тына: - Это поруб, узилище для моих врагов. Чего его смотреть? Только душу мучить.
А хоромы напоминали улей в жаркий час медосбора. Многочисленная челядь сновала по переходам. Каждое крыльцо походило на леток, впускавший и выпускавший тружениц пчёл. Переодевшись в своей одрине, Род поднялся в верхние двусветные сени, белеющие накрытыми столами, пестреющие ковровыми лавками, сверкающие солнечными зайчиками, прыгающими из слюдяных окон. У раскрытой оконницы стояла Овдотьица. Юноша подошёл к ней. Отсюда весь двор был как на ладони. За распахнутыми воротами ясно виднелись подъезжающие тройки, четверни и шестерни. Всадники, правившие ими, спешивались. Лишь у одной кареты возница сидел не верхом на кореннике, а на облучке.
- Гляди-ка, сам Гюргий прибыл, - подняла палец Овдотьица. - И выезд у него по новому киевскому обычаю. Возатай[74] не с коня, а с тычка правит шестерней. Как не падает?
- Это чужеземный обычай, - пояснил Род, - Мне о нём сказывал один ведалец, что не раз за морем бывал.
Он вспомнил о Богомиле Соловье. Овдотьица продолжила вслух свои наблюдения:
- Вон гляди, Гюргий шествует с родными и присными.
- Который? - всматривался Род.
- Вон тот, немалого росту, толстый, лицом белый, глаза небольшие, нос длинный и кривой, борода малая. Углядел?
На князе был зелёный кафтан, а поверх него корзно[75] синее с красным подбоем, застёгнутое на правом плече красною запоною с золотыми отводами. Сапоги зелёные, востроносые. Высокая синяя шапка с красными наушниками.
- Говорят о нём: сластолюбец, не охоч до повседневных забот, все поручает своим вельможам, а они примучивают народ, - продолжала Овдотьица. - А вон, вон! Молодой князь Владимирский Андрей, - возбуждённо привстала она на цыпочках.
- Да который же? - заразился возбуждением Род.
- Да вот тот низкорослый, квадратный, половец. Сын первой Гюргиевой жены, половчанки. По-половецки называют его Китаном или Китаем, враг их разбери.
- Ты почто ругаешься? - удивился Род.
- Не по нраву он мне. Лицо - камень. Мысли слишком глубоко спрятаны.
Род не задумался над её словами. Не лицо этого князя, а яркая богатая одежда привлекла недавнего лесного отшельника. На молодом сыне Гюргия был кафтан малиновый, подпоясанный золотым источнем[76] с четырьмя концами. Воротник, рукава, подол кафтана ниже колен, края корзна - все наведено золотом. Сапоги красные. Шапка желтоватая, не очень высокая, с синими наушниками и красной опушкой.
- А вон ближний боярин Гюргиев, - пояснила Овдотьица, - Короб Якун. Своего воспитателя Симоновича, суздальского тысяцкого и подлинного правителя, князь уж с собой не возит. Слишком стар сын варяжского выходца Шимона. Почитай, лет уже девяносто небо коптит, православную чернь примучивает. А с вельможеством расстаться до смерти нет сил.
В сени входили гости. Шумный говор заглушил пояснения Овдотьицы. Она и Род отвернулись от окна к вошедшим. Вводница ещё успела шепнуть юноше, метнув глазами в седого усача с голой, как колена, головой:
- Дружинник Громила, самый искусный и мудрейший советник Гюргия.
Перед выходом хозяев и князей появились гудцы[77] и, когда двери распахнулись, грянула торжественная музыка.
«Птицы радуются весне, младенцы матери, а мы, княже, тебе, - славили государя суздальского молодые голоса. - Гусли строятся перстами, а град наш твоею державою!»
Князь благосклонно взглянул на хозяина дома, ему величание понравилось.
- Милости просим! Милости просим! - поясно кланялись высокому гостю боярин с боярыней.
Подошли с поклонами Улита и Яким, а следом за ними Овдотьица подтолкнула Рода.
- Славные у тебя дети, боярин, - похвалил Гюргий, глядя на Улиту.
- Моя кровь! - обнял Якима с Улитой Кучка.
- Поздравляю и с новообретённым сыном Петром, - впились в Рода маленькие глазки Гюргия. - Вылитый молодой Гюрята. Две капли воды! - не утерпел он прибавить.
- Мой христианский долг пригреть сироту, - пробормотал Кучка. - В честь него и пир.
- Помню Роговича, - вздохнул князь, не спуская глаз с Рода. - Случилась у нас нескладка, да зла я на него не держал, - произнёс он значительно и положил руку на плечо юноши, - Будь мне верным слугой.
Род склонил голову.
Гости рассаживались по поставу[78]. В челе стола - боярин с боярыней, князья Суздальский и Владимирский. Виновника торжества не по чину, а по случаю поместили рядом с Андреем Гюргиевичем. Якима по малолетству увели, а Улита осталась на пиру. Род заметил, что Андрей не спускал щёлочек-глаз с боярышни. Она была чудо как хороша. Привлекало червчатой яркостью подпоясанное прямое платье из золотой камки с широкими длинными рукавами, снабжёнными наручами. Пояс и наручи одного цвета, затканные золотым шитьём. Подол изукрашен каймой, а верх платья круглым отложным воротником. То и другое богато вышито. Потому что, как объясняла Овдотьица, нечистая сила не может ни войти, ни выйти через отверстие, защищённое вышивкой. Саму носительницу такого наряда, видно, не обременяла собственная красота. С детской игривостью она бросала тайные взоры через стол в сторону Рода, сидевшего рядом с Андреем, встречала пристальный взгляд князя и тут же отводила глаза.
Музыка приглушала застольные голоса. Слышали друг друга лишь сидящие бок о бок. Соседи Рода, князь Андрей по правую руку и Короб Якун по левую, своей значительностью стесняли его. Андрей с непроницаемым половецким лицом почти не замечал юношу. Он или опускал голову, поглощая яства, или поднимал её, пожирая глазами боярышню. Зато Якун оказался куда как разговорчив. Густая жёсткая борода его, коротко постриженная под Гюргиеву, то и дело мелькала перед вежливым Родом, вынужденным к нему оборачиваться.
- Говорят, ты со зверями в лесу на волчьем молоке вырос? - обдавал его боярин хмельным духом.
- В лесу вырос, - подтвердил Род. - Не со зверями, а с людьми и не на волчьем молоке, а на овечьем да козьем.
- Все равно лес - не город. Там жить тяжело, - пробасил Якун.
- Нет, боярин, - ответил Род. - В лесу деревья человеку силу дают. Они живут дольше, они крепче, вот и делятся своей крепостью. Особенно дуб, сосна, кедр, берёза. Не зря люди любят делать из дуба все от полов и лавок до ложек и гребней. И хороводы вокруг дубов водят, и костры из них жгут. А берёза жён питает силой. Женское дерево!