- Такого, не такого! И почище случалось… Лучше бы я осталась в лесу. Нам бы с тобой было хорошо.
- Мне с тобой везде хорошо, - признался Род и осторожно обнял девушку.
Она порывисто обернулась, крепко обхватила его шею, припала лицом к груди.
- Зачем ты стал моим братом?
- Чтобы всегда быть рядом с тобой. Иначе бы нас навек разлучили.
Снаружи раздались тяжёлые шаги, короткий говор, и дверь распахнулась.
Род и Улита оторвались друг от друга. Перед ними был Кучка. За ним в дверном проёме - растерянное лицо Лиляны.
- Опять эта стерва Вевейка выследила, - сквозь зубы процедила Улита.
- Не братние, не сестринские у вас объятия, - дрожащим злым голосом произнёс старик.
Голос Улиты тоже задрожал.
- Прости мою погрубину, батюшка, не могу долее сносить твой позор. Руки на себя наложу или убегу на сей раз насовсем.
Степан Иванович прикрыл за собою дверь и опустился на кованый сундук.
- Ладно. Не горячись. Вся в меня. Только я свою горячность держу в узде. - Он резко вскочил, шагнул к дочери и потряс перед ней сухонькими старческими кулаками, - Неужто не понимаешь? Мне пальцем шевельнуть нельзя! Князь, аки пардус, ждёт случая, чтобы меня пожрать. Так и задирает, так и поддразнивает. Сам изобретает миг для прыжка. Не по догаду говорю, знаю: я тут ему - кость в горле.
- А мачеха? - задыхаясь, напомнила дочь.
Старик вновь рухнул на сундук и пол-лица спрятал в сморщенных руках.
- Амелфа - яд в его смертельных стрелах! - При слове «яд» Кучка, как бы вспомнив о вчерашней пре[81] в одрине исцелённого Якима, глянул в сторону Рода, о присутствии которого забыл, казалось, и повелел:
- Ступай, Пётр, отдыхай. Да держи крепко наш уговор, как себя вести с сестрой. Понял ли?
Юноша, опустив голову, вышел. Не место было приёмышу при таком откровенном разговоре дочери с отцом.
За дверью его проводила взглядом Лиляна. Хорошенькая чернавка явно намеревалась сообщить нечто, судя по её лицу, неприятное и не посмела.
8
Поутру, как обычно, идя в задец, Род в дверях этой «малой палаты» нос к носу столкнулся с Петроком Малым.
- Проходи, Пётр Степаныч.
Глазун, вежливо уступая дорогу, по-новому назвал Сына Гюряты с намёком на вчерашнее усыновление. И лёгонькая усмешка скривила его мясистое лицо.
Род, ошарашенный нечаянной встречей, не сразу вошёл по надобности. Замешкавшись в двери, он услышал, как тяжкие шаги Малого замерли не у выхода из хором и не у ступенек наверх, а совсем близко. Даже подозрение закралось: не входил ли Петрок в его одрину? Когда же Род вернулся к себе, ничто не обнаружило пребывания гостя в отсутствие хозяина.
Овдотьица принесла чудной завтрак - поставила на стол хлебную корону, начинённую маленькими, как червяки, жареными рыбами. Вчера на пиршественном столе он видел точно такую, да не успел отпробовать.
- Наше истинно кучковское яство, - похвалилась вводница.
- Порушь её сама, - попросил Род, - у меня руки не подымаются.
- А Варсунофьи все нет как нет, - завздыхала она, ломая корону.
Юноша все ещё думал о нечаянной встрече с боярским отроком.
- Скажи, милая Овдотьица, разве Петрок Малой в хоромах живёт?
- Он, хотя и бобыль, наособину живёт, как и я.
- А кто живёт по соседству с моей одриной? - допытывал Род.
- Там никого пока нет. Там вдавни ледяной погреб был глубоко в подполе. Квасные и медвяные взвары держали к боярскому столу, чтоб далече не бегать. Да не место же под хоромами ледяному погребу. Теперь из большого ледника все пития через двор носят и держат в лоханях со льдом.
Овдотьица говорила ровно, хотя чем-то очень была встревожена. То на лавку присядет, то на сундук, то оконницу приоткроет и в огород выглянет.
- Что с тобою? - забеспокоился юноша.
Женщина поднесла к глазам свой широкий рукав.
- Говорю, Варсунофья как в воду канула. Нигде не сыщут. Все мысли о ней.
Род, проникнувшись её беспокойством, представил виденную намедни дойницу бабы-яги - нос крючком, голова сучком, зад ящичком. Как она в лесу его назвала? Искун!.. Искун?
- В воду канула? - переспросил он, мысленно созерцая спокойную зеленоватую гладь Чистых прудов. - Сварог знает, что ты мелешь.
- Окстись! - укорила женщина, - Крещение принял, а поминаешь Сварога.
Он уставился в стену и не слышал укоров, собрал в морщины гладкий молодой лоб и не замечал этого.
- Грибы! - неожиданно сказал Род.
Овдотьица, ничего не понимая, воззрилась на него:
- Какие грибы? Ты что?
- Белые. Боровики. Очень много, - настойчиво твердил лесной житель. - Скажи-ка, милая, - спросил он уже спокойнее, - ты укажешь мне место в вашем лесу, где видимо-невидимо белых грибов?
Женщина напряжённо пыталась понять его.
- Укажу. Хоть неблизко это.
- Вот и веди немедля, - приказал Род. - Там твоя Варсунофья.
- Нелепицу лепишь[82], - гневно отвернулась вводница, - Глумишься надо мной. Неужто столетняя старуха более трёх дён в лесу грибы ищет?
Род решительно встал и потянул её за руку.
Они вышли на огород и направились в сторону пруда, к лесу.
- Ой! - что-то подтолкнуло Овдотьицу оглянуться на боярские хоромы, - Лик будто бы Петрока. В окне рядом с твоей одриной.
Род тоже оглянулся и ничего не увидел.
Когда вошли в лес, он нагнулся и поднял пойманного ежа.
- Я держать умею, и кожа у меня прочная, - разглядывал любимого зверька соскучившийся по лесу охотник.
Вдруг ёж, как человеческий младенец, закричал. Даже Род оторопел от его крика, а Овдотьица вся затряслась с открытым ртом.
- Вовек не слыхивала, чтобы ежи кричали. Дурной знак!
Юноша поспешил отпустить зверька.
- Может, ты и права. Ежи кричат очень редко. Больше ворчат.
Пока шли, Род глазом лесовика примечал, что тропа даёт немалую круглину. Отойдя от усадьбы Кучки, они снова к ней возвращались.
- А прямой путь тебе ведом? - спросил он вводницу.
Она помотала головой. Ей трудно было говорить. Грудь тяжело вздымалась. Дыхание вырывалось со свистом. Род тут же преисполнился жалости:
- Постоим чуть-чуть. Моя вина. Несусь борзым оленем!
Женщина долго переводила дух. Потом благодарно взглянула на своего спутника:
- Что я тебе открою, Петруша…
- Не зови меня этим именем, - дрогнул он.
- Твоя воля, Родинька. Только дай признаться. Всю жизнь бездетная. Одна как перст. Чужих любила, к чужим привязывалась. А вчера почуяло сердце истинного сына. Знаешь где? В крестильне. Ты, Родинька, отныне мой сын! - Смущённая своим признанием, женщина заалела как маков цвет.
Не ожидавший такого порыва юноша уже по-иному созерцал её круглоликость, пряди мягких русых волос, выбившихся из-под кики[83], потом собрался с духом и крепко прижал к груди свою крестную мать.
- Меня вырастил отец. Думалось, взаправдашний. Любовь к нему - на всю жизнь. Да без матушки разве детство? Новая вера дала мне новую мать. Хочу, - он снял с себя ладанку и надел её на шею Овдотьицы, - хочу, чтобы ты берегла для меня отцов перстень. А матушкин крест - на мне. Я ведь теперь христианин, и она была христианкой. Крест с меня даже тать не снимет, а перстень могут отнять.
- Святая правда, сынок, - нежно дотянулась до его светлых кудрей Овдотьица. - Себя береги, а я сберегу твоё родовое имя.
Только что низкие солнечные лучи не могли пробуравить лесную чащу, и вот дневное светило взметнулось выше, пронзило зелёные кроны, заиграло бликами на тропе.
Долго пришлось идти, пока в запах прелого листа не ворвался грибной дух.
- Вот это место, - узнал никогда не бывавший здесь Род.
Обоих ждала неприятная неожиданность. На грибной поляне темнел как бы четвероногий, собирающий боровики Петрок и большеглазо уставился на них по- бычьи. Каким чудом он здесь? Только что был в хоромах. Не иначе, знает короткий путь.