Мы помогали кухарке нарезать овощи, но через несколько минут матушка сказала, что плохо себя чувствует.
— Иди приляг, — ответила я. — Я доделаю остальное.
Я шинковала сельдерей с такой яростью, что кусочки подскакивали и падали на пол, и кухарка ругала меня на чем свет стоит.
К концу вечера я составила смелый план. Сунула Таги монету и шепотом попросила его разузнать, когда голландец ходит к цирюльнику или в баню (пусть даже редко), чтобы знать, где его найти.
— Он каждую среду вечером ходит на базар смотреть ковры, — сказал мальчик-посыльный, с довольным видом пряча мою монету в рукав.
— Погоди! — сказала я, собираясь уточнить, но Таги ускользнул в бируни. Он очень хитер.
Так как была именно среда, я собралась на базар, притворившись, что выполняю поручение, и ходила почти целый вечер от лавки к лавке, будто интересуясь коврами. Любуясь кашкайским ковром всех оттенков индиго, я заметила голландца в соседнем ряду, беседующего с молодым торговцем с коротко подстриженной бородкой. Я следила за ним, пока он не двинулся дальше, и тогда метнулась из одного ряда в другой, догоняя его у самого выхода на дорогу, чтобы встретиться с ним как бы по воле случая.
Приподняв пичех, чтобы лицо было видно, я засеменила по проходу. Голландец разглядывал ковры, висевшие в нише лавки, когда заметил меня. Салам алейкум, — храбро поздоровалась я. — Покупаете сегодня ковры?
— Воистину так, — ответил голландец, удивленный, что к нему обратились.
Я напомнила ему о своей семье и шерстяном ковре, который соткала.
— А! — воскликнул он. — Никогда не попадался мне ковер прекраснее вашего, я восхищаюсь им более всех иных.
Я улыбнулась; его искусство вежливой беседы было необычным для ференги, но я все равно наслаждалась им. Вблизи на него было очень интересно смотреть. Голубые глаза, прозрачные, как у кота, и такие же непредсказуемые движения.
— Я всегда ищу красивые вещи, которые можно продать в Голландии, — сказал он.
— Тогда, может быть, вы не откажетесь взглянуть на ковер, только что законченный мной?
— Конечно, это будет такое удовольствие.
— Могу ли я пригласить вас прийти и взглянуть на него? Я буду чрезвычайно благодарен, если вы мне его пришлете, — ответил он. — Моя жена вот-вот прибудет, мне хотелось бы показать его и ей.
— Сочту за честь, — сказала я.
— С вашего разрешения, я пришлю к вам мальчика, и он поможет отнести ковер туда, где я живу.
— Пожалуйста, велите вашему мальчику спрашивать меня, и никого другого, — сказала я.
Голландец некоторое время задумчиво разглядывал меня.
— А ваша семья не сможет ему помочь?
Я помедлила.
— Я хочу удивить их, — ответила я.
В его глазах вспыхнул азарт.
— Какая замечательная мысль, — сказал он. — Могу я прислать мальчика сегодня?
Я удивилась его торопливости, но подумала, что лучше продолжить сейчас.
— К вашим услугам.
Голландец поклонился и ушел. Он платил самую высокую из цен, о каких я только слышала. Если он захочет купить мой ковер, я хорошо на нем заработаю.
Когда я вернулась, мальчик голландца уже меня ждал. Надеясь на быструю продажу, я передала ему ковер и вручила хорошие чаевые, чтобы он помог мне, если понадобится.
Уверенная, что скоро получу целый мешок денег от голландца, я продолжала свое дело. Прикрывшись так, чтобы моего лица совсем не было видно, я отправилась на Лик Мира — найти писца. Я нашла одного возле Пятничной мечети и попросила написать письмо, адресованное Ферейдуну, на его лучшей бумаге и лучшим почерком. Пришлось объяснить ему, что он пишет от лица Гостахама и должен самым изысканным слогом благосклонно поблагодарить Ферейдуна за предложенный сигэ, прибавив, что я отказываюсь от него по собственной воле и это решение не моей семьи, а только мое.
— А где сегодня твоя семья? — спросил писец, у которого была чахлая бороденка и шишка возле носа.
— Дома.
— Странно, что они прислали тебя одну, — заметил он, — особенно по сердечным делам.
— Они нездоровы.
— Все?
Когда я не ответила, он поманил меня и шепотом сказал:
— Я сделаю, но ты заплатишь мне втрое против обычного.
Что мне оставалось? Он хорошо наживался, угадывая, насколько отчаянное у клиента положение.
— Заплачу, — сказала я.
— А если ты когда-нибудь расскажешь, что я был твоим писцом, я поклянусь на священном Коране, что это был кто-то другой.
Писец написал письмо и шепотом прочел — так, чтобы услышала только я. Оно звучало не так гладко, как те, что писали Ферейдун и Гостахам, хотя было достаточно цветисто и полно лести. Я задумалась над ним, потому что не могла сказать, что в нем не так. Но я торопилась и решила, что сойдет.
Я забрала письмо домой и дождалась, когда Гостахам уйдет по делам, и тогда пробралась в его мастерскую и вынула печать из потайного места. Я знала, что он часто бывает небрежен, забывая запереть за собой, никогда не предполагая, что кто-то из домашних посмеет выдать себя за него. Растопив немного красного воска, накапала его на сложенное письмо и быстро вдавила в него печать. Теперь не могло быть никаких сомнений, что оно из дома Гостахама.
Закончив, я вдруг ощутила себя чистой изнутри впервые за многие месяцы. Пусть кара будет самой тяжелой — сигэ я больше выносить не могла. Я знала, что Гостахам и Гордийе разгневаются и что меня накажут, но рассчитывала, что буду прощена, как уже было.
Самое трудное из оставшихся мне дел я оставила на вечер. Сидя в одиночестве в нашей каморке, я писала письмо для Нахид. Почерк у меня был неуклюжий, как у ребенка, но я хотела, чтобы это было письмо из моих собственных рук, говорящее именно о том, что происходило в моем сердце. Она учила меня писать, и мне хотелось, чтобы она знала, как много я получила от нее и как ценила ее наставления, знания и дружбу. Я знала — Нахид поймет истинность чувств за неуклюже выписанными словами.
Нахид-джоон, моя самая дорогая подруга,
пишу, чтобы попросить у тебя прощения. Я любила тебя больше любой другой подруги и доставила тебе горе. Поначалу, когда я не знала о твоей помолвке, сигэ мучил только меня, но когда он был возобновлен, а я ничего не сделала, чтобы отменить его, я потеряла твое доверие. Как я хотела бы принять верное решение и рассказать тебе все накануне помолвки. Надеюсь, что ты простишь меня за эту ошибку. Я всегда буду любить тебя, но вижу, что ты меня больше не любишь. И я решила вернуть покой тебе и Ферейдуну. Я отказала ему в повторном возобновлении; таким образом, наш сигэ расторгнут. Я желаю тебе радостей жизни и надеюсь, что однажды ты вспомнишь меня с такой же любовью, какую я чувствую к тебе.
Затем я сорвала с шеи радужное переплетение ниток и развязала один за другим семь узлов, шепча благословения над каждым. Когда нити расправились, я вложила их в письмо. Нахид не узнает, что именно значит этот скруток, но сможет понять, что я сняла заклятие и сделала все, что могла, чтобы освободить ее любовь.
На следующий день, когда мы с матушкой чистили финики от косточек, из бируни донеслись крики Гостахама. Когда звуки стали громче, я разобрала слова «ковер» и «сигэ». Вытерев руки, я постаралась собраться с духом.
— Биби-джоон, мой сигэ окончен, — произнесла я, стараясь говорить спокойно.
— Да защитит тебя Господь, — ответила она, продолжая вынимать косточки из сочных плодов; я заметила, что ее руки дрожат.
Гостахам ворвался во двор с письмом в руке, Гордийе бежала за ним, пытаясь узнать, что случилось. Его тюрбан сбился набок, а фиолетовая рубаха взмокла от пота. Вспомнив, как они оба орали на меня за снятый со станка ковер, я начала краснеть и обливаться потом, хотя знала, что на этот раз поступила правильно. Я встала, чтобы встретить их. Гостахам швырнул письмо к моим ногам.
— Откуда оно пришло?
Я притворилась, что не знаю.
— Я же не умею читать или писать, — ответила я. Лицо Гостахама было багровым от ярости.