— Сегодня я пошел в дом Ферейдуна потребовать деньги, которые он должен нам, — сказал он, будто не слышал меня. — Как меня там удивили — рассказали, что я написал ему письмо с отказом от сигэ!
— Что? — потрясенно вымолвила Гордийе.
— Когда я увидел собственную печать на письме, отрицать стало бесполезно. Я сказал Ферейдуну, что нанял нового писца, которого тотчас вышвырну с работы. Я умолял его о прощении за непристойность письма, славил его щедрость и само его имя.
Гордийе прикрыла лицо руками, будто от невыразимого стыда.
Теперь дрожала я. Хотя я прослушала письмо до того, как отправить его, но читала я недостаточно хорошо, чтобы понять, как скверно писец исполнил свою работу. Молчание и багровеющее лицо делали мою вину очевидной.
— И женщина из моего дома посмела выставить меня в таком унизительном положении!
Он сгреб меня за рубашку и дернул к себе.
— Нет тебе прощения за это, — сказал он.
Одной рукой он хлестнул меня по виску, другой ударил в подбородок. Я рухнула на землю.
Матушка упала рядом со мной.
— Бей меня первой! — крикнула она. — Только не тронь больше мое дитя!
— Полагаю, Ферейдун тебе не заплатил, — сказала мужу Гордийе.
— Заплатил? — издевательски фыркнул Гостахам. — Мне повезло, что он не приказал кому-нибудь отравить меня. Единственный способ получить его прощение — выдумывать историю за историей. Я рассказал ему, что мы нашли ей постоянный брак и что в ее интересах принять его, пока она еще молода, если он не захочет взять ее сам.
— И что он сказал? — спросила моя мать, не в состоянии скрыть надежду в голосе.
Я прижала руку к щеке, чтобы остановить боль, бьющуюся в челюсти. Вкус крови был словно кусок железа на языке. Он сказал: «Ее использовали, и я насытился ею». А затем потер ладони, словно избавляясь от грязи.
Этого я и ожидала. Можно было ублажать Ферейдуна еще какое-то время, но в один прекрасный день он все равно избавился бы от меня.
Лицо Гордийе будто сжалось при взгляде на меня.
— Ты воистину приносишь зло! — бросила она. — Не будь это так, твой отец не умер бы таким молодым, Нахид не узнала бы о сигэ, а наши друзья не отменили бы свои заказы.
Способа избавиться от пути зла не было. Вечно приносить неудачу семье и портить все, до чего дотрагиваешься, по крайней мере в ее глазах.
— Нахид узнала об этом от Кобры, — возразила я, чувствуя, что из угла моего рта сочится кровь; матушка сорвала свой платок, ее длинные седые волосы упали на плечи, и промокнула кровь тканью. — Все, что я сделала, — признала, что это правда.
— Ты могла солгать, — сказала Гордийе.
— Я не могла больше! — крикнула я, хотя боль, едва я разомкнула губы, стала жестокой. — Как бы вы себя чувствовали, если бы вам пришлось каждые три месяца переживать, хочет ли вас еще ваш муж? Или если б ваша лучшая подруга угрожала вашим детям?
— Да сохранит Аллах моих дочерей, — ответила Гордийе, не обращая внимания на мои вопросы.
Я подобрала письмо, которое Гостахам швырнул к моим ногам. Мне было стыдно. Никто не учил меня больше, чем он; и хотя он не защищал меня, подобно отцу, он был любящим учителем.
— Не может быть прощения тому, что я взяла вашу печать без спросу, — сказала я ему. — Но это лишь потому, что я не видела другого способа прекратить сигэ.
— Тебе следовало сказать мне, как ты несчастна! — взорвался Гостахам. — Я бы объявил твое решение Ферейдуну с извинениями и заверениями в благодарности за его щедрость. Ничего странного, что он так рассержен, потому что не ожидал такого наглого отказа, да еще такого безграмотного.
Я вздохнула. Снова я совершила ошибку, действуя слишком поспешно, но на этот раз у меня были серьезные причины.
— Но Гордийе велела мне согласиться.
— Если бы ты призналась в своих намерениях, я бы распознал опасность и нашел лучший способ.
Я не поверила ему, потому что он никогда не шел против желаний своей жены. Тем не менее я ответила:
— Глубоко сожалею о своей ошибке. Знаю, я не всегда делала все правильно, ведь я не из Исфахана. Целую ваши стопы, аму.
Гостахам вознес ладони к небу и поглядел вверх, словно ожидая, что прощение снизойдет оттуда.
— Они принесли мало неприятностей? — поинтересовалась Гордийе. — Ты потерял заказ на несколько ковров из-за нее. Им больше не стоит оставаться тут.
Я попыталась снова: терять мне было нечего.
— Прошу разрешения остаться под вашим покровительством, — сказала я ему. — Буду трудиться над вашими коврами, как рабыня, столько, что наше пребывание не будет вам стоить ни аббаси. Сделаю все, что вы скажете, без единой жалобы.
— Это она говорила и в прошлый раз, — напомнила Гордийе.
Гостахам промолчал. Потом сказал:
— Верно. Очень жаль, воистину очень.
Это было все, что нужно Гордийе, прежде чем сказать слова, которые она жаждала произнести в течение многих недель:
— Вы изгнаны из нашего дома. Завтра вы уйдете.
Гостахам съежился, но не велел ей придержать язык. Он вышел, а Гордийе последовала за ним, оставив меня истекать кровью. Матушка заставила меня откинуть голову и снова попыталась промокнуть платком мой рот изнутри, там, где щека была разбита и сочилась. Я закрывала глаза от боли.
Вскоре мы услышали, как Гордийе стонет на весь дом; Гостахам получил награду за то, что позволил ей добиться своего.
— Мерзкий звук, — пробормотала я.
Матушка не отозвалась.
— Биби, — еле выговорила я, рот открывался с трудом. — Прости, что я так это сделала.
Матушкино лицо оставалось каменным. Внезапно она встала и ушла в кухню, оставив меня одну. «Только бы не она опять», — услышала я голос кухарки. Я лежала на земле, окровавленная и испуганная. Медленно поднявшись, я побрела на кухню, постанывая от боли.
Шамси, Зохре и матушка заканчивали чистить финики для еды. Сытный запах баранины, тушенной с финиками, наполнял воздух, и я слышала, как слуги обедали все вместе. Я оставалась в постели, временами задремывая, придерживая челюсть, чтобы унять боль. Матушка не спросила меня, как я себя чувствую, когда пришла спать. Посреди ночи я встала в уборную и натолкнулась на Шамси, у которой выкатились глаза, когда она увидела меня. Я поднесла руку к лицу и обнаружила, что щека моя раздулась, как мяч.
На следующее утро я не могла раскрыть рот, чтобы поесть, а нижняя губа совсем онемела. Али-Асгар, который разбирался в лошадях и овцах, ощупал мою челюсть в поисках перелома.
— Непохоже, что она сломана, — сказал он, но на всякий случай закрепил ее тряпкой, связав концы у меня на макушке, велев убрать, когда боль утихнет.
— А сколько ждать? — спросила я сквозь зубы.
— По меньшей мере неделю, — ответил он. В его глазах светилась жалость. — Ты заслужила наказание, — сказал он, — но не такое. Я бы и провинившуюся собаку так не ударил, как он тебя.
— И все из-за своей жены! — сказала моя мать.
— Как обычно, — сказал Али-Асгар, служивший тут много лет. — Это неизменно.
Мы увязали нашу скудную одежду в узлы и вышли дождаться Гордийе и Гостахама во дворе.
— Где твой ковер? — спросила матушка, с тревогой поглядев на мой маленький узелок.
— Думаю, что его собирается купить голландец, — ответила я, хотя он так и не сообщил об этом.
Вдруг меня уколола мысль: а ведь его мальчик так и не вернулся с предложением.
Как раз в эту минуту Гостахам и Гордийе вышли во двор, одетые в накрахмаленные рубахи, — она в розовой, он в винно-красной. Никто не сказал ни слова о тряпке вокруг моей головы или распухшем лице. Гордийе подставила мне тугие щеки для прощального поцелуя и затем решительно отвернулась. Я подумала, что Али-Асгар сказал Гостахаму о моем состоянии, потому что он взял меня за руку и оставил в моем рукаве маленький кошелек, когда Гордийе не видела.
— Спасибо за все, что вы для нас сделали, — сказала им матушка. — Я прошу прощения за то, что мы были для вас бременем.
— Да будет Аллах с вами всегда, — отвечала Гордийе тоном, подразумевающим, что без помощи нам не обойтись.