Он ничего не видит до тех пор, пока не становится поздно.
Пока не оказывается, что Пинио двумя пальцами прижал к его лбу монету с прозрачным камнем в центре, второй рукой придерживая шею и не давая дернуться.
Милло в первый момент пытается сопротивляться, но не успевает: как только Сила Пинио касается монеты, он замирает безвольной куклой, глядя в стену пустыми стеклянными глазами и свесив руки. Пальцы разжимаются, бутылка падает на пол, разливая по половицам виски.
Губы Пинио беззвучно шевелятся, пока он стоит за спиной Милло. Камень в монете темнеет, словно набирая внутрь дыма. Пинио специально намекнул Милло на внешний вид, заставив его потратить силы и концентрацию на поддержание чар, чтобы усыпить его бдительность. И без того вымотанный, осушивший почти половину бутылки виски, Милло не смог сопротивляться, и воля его тут же сломалась.
Проходит пара минут, и камень в монете окончательно темнеет, становясь похожим на грязный авантюрин, а Милло падает на спину. Пинио аккуратно убирает монету в нагрудный карман, тщательно его застегивает, а затем смотрит на распростертое перед ним бездыханное тело, приложив длинный тонкий палец к губам. В доме все пропахло алкоголем, можно сымитировать пожар из-за неосторожного обращения с печкой. Но пламя сразу привлечет внимание, а этого Пинио хотелось бы избежать. Можно скинуть тело в бегущую рядом речку, но нет уверенности, что течение и камни повредят труп достаточно, чтобы скрыть характерную внешность.
Вздохнув, Пинио мысленно проклинает столь заметные черты своего рода. Они одни из немногих, кому приходится носить чары постоянно не чтобы притвориться кем-то, а просто чтобы люди на них не оборачивались. В итоге он решает пойти на компромисс: открыть печку, напустить в дом дыма, как будто Милло угорел по пьяни, а пожар устроить позже. Для этого у него тоже есть средства.
Его работа окончена, а человеческим следователям совершенно незачем знать, что это убийство без физического воздействия.
Он разбирает винтовку и вместе с ножами убирает в небольшой, потрепанного вида чемоданчик – железные углы, ржаво-рыжая расцветка, пара наклеек из аэропорта. При щелчке потерявших блеск замков все содержимое оказывается в другом месте. Пинио открывает чемоданчик еще раз и осторожно кладет на бордовую атласную подкладку монету, сопроводив ее короткой запиской. Щелкают замки. Монета исчезает.
Пинио поднимает чемодан со стола, переворачивает вверх дном и снова открывает, уже с другой стороны. На черной подкладке стоит средних размеров горшочек с простенькой голубой росписью. Пинио осторожно берет его в руки и заглядывает внутрь – бледное лицо его окрашивается красноватыми тенями от тлеющих в глубине горшочка углей. Он удовлетворенно ухмыляется и, прошептав над ними несколько непонятных человеческому уху слов, несет горшочек в спальню, к печке. К телу Милло. Через два часа угли разгорятся, глина треснет. Вспыхнет огонь. Исчезнут улики.
Закончив с приготовлениями, Пинио в последний раз оглядывается на дом и труп. Бедный старый глупый Милло! Он был действительно хорошим вселенцем, носителем Дара клана, но бывают задания, у которых не должно остаться свидетелей. Даже сам Пинио – ищейка высшего ранга, высоко ценимый ша-Минселло, – не уверен, что ему не перережут глотку, когда он приедет с подробным докладом.
Он выходит из домика и садится в машину.
То, что они совершили, чудовищно.
Поворачивает ключ зажигания, заводя мотор.
Нельзя убирать тех, кто не участвует в Игре.
Машина трогается с места, дворники пытаются разогнать потоки дождя, заливающие лобовое стекло.
И все же они сделали это.
Последствия – невообразимы. Пинио может представить себе разветвление «эхо» от этих изменений на пять-шесть ходов вперед, но их десятки, может быть, сотни.
Это все изменит.
Когда у его машины отказывают тормоза, Пинио на самом деле даже не удивляется.
По сравнению с внешним величием замка, холл показался Лилиан неожиданно маленьким и темным, но все же уютным. Каменный пол гулко отзывался на шаги Тиора и удары его трости, свисающая с далекого потолка люстра на цепи – железный обод с россыпью свечей – слабо освещала голые каменные стены. Эта обстановка не казалась унылой или неприветливой, скорее скорбной, словно отвечающей душевному состоянию Лилиан: голо и пусто.