Когда она вошла – с кое-как заплетенной косой, во вчерашней одежде, – Тиор заметил, что глаза у Лилиан красные, а взгляд рассеянно блуждает по комнате, ни на чем не задерживаясь.
Он приветственно кивнул ей и указал на скамью, куда она скорее упала, чем села. Потянувшись к высокому кофейнику с длинным носиком, он разлил им пину – традиционный напиток его народа, напоминающий кофе со специями, густой в горячем виде и совсем жидкий в холодном. Лилиан задумчиво обхватила пиалу, грея руки об округлые бока. На тарелке рядом исходили паром пирожки.
Какое-то время они просидели в молчании: Лилиан – изредка прихлебывая пину, Тиор – покручивая свою пиалу кончиками пальцев.
Тиор боялся спугнуть ее. То хрупкое, похожее на паутинку подобие доверия, которое возникло между ними. Ему не нужно было доказывать, что он действительно ее родственник, портреты в галерее и внутреннее знание, уверенность, появившаяся в Лилиан, сделали это за него, но самый сложный разговор еще только предстоял. И пусть их кровная связь облегчит понимание происходящего, зародив в ней веру в его слова, Лилиан, выросшей среди людей с их джинсами, компьютерами, сотовыми телефонами и высшим образованием, будет непросто во все поверить.
– Признаюсь, я не думал, что мне когда-нибудь придется вести такой разговор, – начал Тиор, задумчиво глядя в окно на залитый солнцем лес. Природа оживала, радуясь приходу тепла, по стволу растущего рядом клена пробежала белка. Мир продолжал существовать во всем своем многообразии, словно ничего не произошло, и в этой его яркости мерещилось какое-то кощунственное безразличие.
Лилиан подняла на него глаза от пиалы, ожидая продолжения.
– Мне нужно так многое тебе рассказать… – Тиор привычным движением не глядя нащупал трость и положил ладонь на череп ворона, ощущая его успокаивающую прохладу. Серебряный клюв мерно закачался из стороны в сторону в такт его словам. – А я даже толком не знаю, с чего начать.
Грустно усмехнувшись, он вновь посмотрел на Лилиан, которая слушала его со сдержанным любопытством.
– Джабел… – Тиор назвал ее мать настоящим именем, и рот словно обожгло полузабытым сочетанием звуков. За эти пятнадцать лет он произносил их едва ли три раза. – Ты замечала за ней что-нибудь… странное?
Лилиан нахмурилась, смотря на деда с непониманием, но взгляд ее затуманился.
Что считать странным? То, что у матери не было подруг и что она ни с кем не общалась? Что в их дружелюбном и солнечном районе не завела приятельниц даже среди соседок и всячески отваживала их от дома, периодически становясь действительно грубой? Что однажды на шуточное замечание отца «Мой дом – моя крепость» качнула головой «Нет…» с такой грустью, что даже у Лилиан защемило сердце? Что рисовала чаще по ночам и – Лилиан точно это знала – часть рисунков прятала под замок, никому не показывая? Что как-то раз ночью Лилиан, спустившаяся в кухню попить воды, увидела силуэт матери у открытого окна: та смотрела на заложенное тучами небо, через которое не пробивался свет луны, и плакала, и Лилиан откуда-то точно знала, что плачет она именно по небу, как бы странно это ни было.
Что никогда не рассказывала дочери о том, что у нее есть родной дед?
Лилиан опустила глаза. Ответ напрашивался сам собой.
Тиор удовлетворенно кивнул:
– Думаю, замечала. Может быть, ты не понимала, что это странно, но у других людей не замечала таких привычек, верно?
Лилиан качнула головой, нехотя соглашаясь. Когда-то она очень удивилась, увидев, как соседка стрижет и поливает газон, потому что в их семье никогда ничем подобным не занимались: трава росла сама по себе ровная и зеленая, не требуя никаких усилий по уходу. Зато мама делала то, что не делали другие: например, в сумочке, рядом с кошельком и упаковкой носовых платков, хранила небольшой нож. Во всем доме не было ни одного зеркала хотя бы в половину человеческого роста, а самое большое, у входа, не превышало размерами две сложенные рядом книги, и, уходя, мама каждый раз обязательно завешивала его плотной черной тканью. А в сильный дождь обязательно босиком выходила на улицу и несколько минут кружила под тугими струями, словно запутывая следы.