Марет Риттора сидела, сжав губы и прикрыв глаза. Ее с детства учили: уважающая себя шеру не даст другим случайно почувствовать свое таэбу, как не даст увидеть себя без туалета, но сейчас самообладание почти изменило ей. Разочарование, злоба, обида – эмоции клокотали в ней такой ядерной смесью, что, казалось, все присутствующие должны слышать этот безмолвный крик.
Марет была честолюбива. Настолько, что предпочла не заключать постоянного брачного союза, не желая становиться придатком к главе какой-то семьи, и родила сыновей просто от подходящих высокородных воронов – образ жизни, допустимый для женщин-Владык, но почти немыслимый среди Старших семей.
Она тщательно выбирала кандидатов в отцы своих детей, и это были хеску идеального происхождения – Марет не просто обзаводилась потомством, она растила личную армию. Встав во главе семьи Риттора, она сделала все, чтобы увеличить ее и без того немалое влияние в клане, и вскоре добилась высшей позиции во внутренней иерархии воронов – выше были только Базаарды. Казалось, судьба благоволит Марет: Тиор лишился дочери, сбежавшей к людям, затем и сына, и шеру Риттора уже считала годы, когда можно будет официально обратиться в Совет с предложением сменить правящий Дом. Тем более что по нескольким осторожным фразам она поняла: некоторые члены Совета благоволят ее семье.
И вот теперь – это.
Разноглазая девчонка, в подметки не годящаяся ее детям по происхождению, вот-вот будет объявлена шибет клана только из-за хитрости старого Базаарда?!
Марет не открыла глаз: нервная восприимчивость таэбу говорила ей больше самого пытливого взгляда.
Вот зашушукались Владыки, признавая авторитетность Крифа (еще один разноглазый, прибери их небеса!); вот переливчатой радостью отдалось возбуждение воронов за спиной у нее, сидящей во втором ряду; вот напряжение и удивление охватило членов Совета – и через мгновение пропало, скрытое от посторонних глаз.
Марет медленно выдохнула, пытаясь вернуть себе внутреннее спокойствие.
Время будто замерло, делая слепок происходящего для вечности.
Полумрак, скрывающий далекий потолок и округлые стены, из-за чего зал Совета кажется почти бесконечным, уходящим в беспредельное пространство. Желтые звездочки газовых рожков, тщетно пытающиеся разогнать довлеющий сумрак, выглядящие безнадежно и грустно. Тусклый блеск паркетного пола и величественной кафедры, возвышающей членов Совета над всеми присутствующими.
Шелест поправляемых платьев, чья красота и торжественность начали увядать под гнетом долгих часов заседания. Скрип сидений. Чье-то одинокое покашливание, врывающееся в тишину. Тихий, едва различимый шепоток, проходящий по самой границе слуха.
Тиор, опершийся о трость и хранящий уважительное молчание, пока Хикка просматривает пергамент с записями брата и подтверждает их подлинность – будто не она сама пару недель назад изучала их с Тиором, откликнувшись на просьбу о доступе в личную библиотеку Шорфов. Когда-то, еще до вступления в Совет, Хикка дружила с родителями Тиора и теперь сочла допустимым открыть Владыке воронов двери в кабинет брата – она все равно собиралась передать все его записи в библиотеку Совета.
Олия, вернувшийся к подпиранию стены после того, как положил пергамент перед совой, – пергамент настолько старый, что его пришлось скрепить чарами. Именно номтеру воронов задал Тиору вопрос о превращении Лиан.
Икайя, всем телом подавшаяся вперед, сминающая пальцами подол своего платья. Ее губы искусаны, из идеальной прически выбилось несколько тонких прядей, но она не замечает этого.
Члены Совета, в большинстве своем преклонных лет хеску, почти все принявшие истинный облик, – долгое заседание вымотало их, и теперь на спинках массивных кресел сидят совы и филины, выглядящие еще более отстраненными, чем в человеческом обличье.
Ухав, белый как полотно, но все же сохраняющий внешнюю невозмутимость, снова и снова пробегающий кончиками пальцев по пуговицам своего жилета. Лицо кажется еще более узким, щеки – ввалившимися, а окружение птиц придает его облику налет то ли торжественности, то ли легкого сумасшествия.
Лиан, прикрыв глаза пытающаяся справиться с чудовищным давлением чужого таэбу, – уже неважно, неприязненное оно или скрывает симпатию, само количество этих ментальных «прикосновений» отдается в ее голове тяжестью, пульсирующей болью бьется в висках.
Ухав чуть поворачивает голову в сторону, явно прислушиваясь к кому-то из Двенадцати, затем сдержанно, с достоинством кивает, и только дрогнувшие губы да сбившиеся на пуговицах пальцы выдают его истинное состояние.