Климов заверил гостя, что тот может читать и переводить старинную рукопись столько, сколько его душе угодно, и, не слушая более восторженных благодарностей, взял в руки первый лист.
«Я, Габриэль де Шатуан, сын Анри и внук Анслена де Шатуана, правнук овеянного славой доблестного крестоносца Генриха Совы…» — Климов, поднесший ко рту чашку с кофе, чуть не поперхнулся, сделав глоток. Он уткнулся в текст, стараясь не смотреть на гостя, который, задумавшись, склонился над чашкой с чаем.
«Ба, знакомые все лица, — мысленно произнес Саша. — Хотя чему тут удивляться? Мне вся братия эта пригрезилась просто потому, что имена-то эти я с детства помню, читал ведь перевод папиного приятеля-врача. Пожалуй, имена — это единственное, что ему удалось толком перевести. Как же его самого-то звали? Да какая разница?! Напомнил мне старик о шкатулке… Вот воспоминания и всплыли… В подсознании… — Саша хмыкнул, словно сомневаясь в правильности своих рассуждений. — А жутковатый был сон, прямо ни дать ни взять кошмар…»
Климов продолжил чтение.
«…Генриха Совы. Древний род наш восходит к…» — дальше, как в ветхозаветной Библии, шел утомительный перечень имен, с указанием, кто кого родил на протяжении всех трехсот лет, предшествовавших появлению на свет все того же достославного сподвижника Ричарда Английского. Лишь только первые имена были знакомы Саше по снам и детским воспоминаниям — Эйрик Бесстрашный, Харальд Веселый, Беовульф, он же Харальд-Волк. Снова Эйрик, затем Сигурд, Рагнар и Рольф. И, наконец, Генрих. «Ну вот мы и добрались до любимого прапрадедушки», — заключил Климов с облегчением.
«Родился я в Пирее, в герцогстве Афинском на следующий год после кончины императора Роберта и воцарения приемника его Балдуина, избранного и возведенного на трон Франкской Романии Советом Баронов Завоевателей и представителями дожа Венеции, в год, когда Фридрих, император Священной Римской империи Германской нации, с великим почетом короновался в Иерусалиме, надев венец своих славных приемников…»
— Эк завернул, — покачал головой Климов, — это какой же год?
— Тысяча двести двадцать девятый, — услышал Александр голос профессора и понял, что последние слова от неожиданности произнес вслух. — Эх, надо было мне пометки сделать, а то и не поймешь, какой год да кто, где и на каком троне… — принялся сокрушаться старик. — Эх, думал ведь, что непонятно будет, вы уж простите меня, торопился.
Саша, естественно, профессора простил и принялся читать дальше.
Филипп Август, само собой разумеется, не мог прийти в восторг от дикого, даже по тем временам, самоуправства своего подручника. Король Франции вовсе не горел желанием ссориться с нормандскими баронами, оспаривая свой протекторат над этой землей у английского короля. Да и Анслену после того, что он со своими солдатами учинил в отцовском замке, стало очень неловко оставаться в родовом гнезде, окруженном соседями, многие из которых лишились кто отца, кто брата, кто еще какого родственника, нашедшего свою ужасную смерть за свадебным столом несчастного Жильбера.
Рыцарь понимал, что надо убираться из замка, но не спешил. Несколько дней предавался Анслен со своими солдатами дикому, необузданному веселью, забыв об изнасилованной им баронессе Клотильде; вылавливая прятавшихся по закоулкам замка служанок, он развлекался с охваченными ужасом жертвами прямо на покрытом засохшей кровью дубовом столе. Рекой лилось вино из отцовских подвалов и кровь солдат в пьяных стычках. Труп Жильбера, как и тела его гостей, победители сбросили в ров со стен крепости. Те из дружинников-предателей, прежде служивших Жильберу, кто был поумнее, в одну из ночей тайно бежали из замка. Анслен приказал выставить на стенах дозор.
Как-то на рассвете один из дремавших на посту солдат пробудился по естественным надобностям и с удивлением увидел, что по дороге к замку движется колонна конных и пеших воинов. Солдат помотал головой. Нет, не пригрезилось. Дружина Анслена едва успела поднять мост и затворить ворота.
Пришедших под стены замка мстителей, среди которых были и ведомые своими баронами воины, и просто вооруженные крестьяне, набралось человек семьсот. Их предводителем (во всяком случае, формально) оказался двенадцатилетний Иоанн де Брилль, младший брат Клотильды.