— Вы… э-э-э… Вы в курсе, — с некоторым трудом справился с собой Михаил Семенович, — сколько именно должен мне… м-м-м… Дмитрий Аполлинарьевич? У вас там хватит? — кивнул он на чемоданчик.
— С избытком, — заверил его Бежецкий. — Триста пятьдесят тысяч рублей, если не ошибаюсь?
— М-м-м-м… Почти что так, — принял бесстрастный вид банкир. — Четыреста. Изволите выдать?
— Изволю. А вы, сударь, извольте выдать закладные, векселя или что там у вас.
— Непременно. — Барон суетливо выбрался из-за стола. — Позвольте отлучиться на минуточку?
Отсутствовал он минут пятнадцать. За это время скучающий молодой офицер успел изучить обстановку кабинета, пролистать лежащий на краю стола толстый экономический журнал, содержимое которого уже с первых страниц навеяло на него несказанную тоску. Исчиркать и изрисовать рожицами пару-тройку листов бумаги…
— Не скучаете? — Барон с лучезарной улыбкой Деда Мороза выложил перед ним на стол тоненькую пачку красивых, похожих на ассигнации бумажных листов, щедро украшенных российскими двуглавыми орлами и радужными печатями в золотистых медальонах. — Тут все — копеечка в копеечку. Все четыреста тысяч целковых. Вот это — закладная на особняк… — принялся он листать бумаги. — Это вот — вексель на двадцать пять тысяч…
— Не трудитесь. — Саша равнодушно посмотрел вексель на свет, бросил обратно на стол и отщелкнул замки своего «сейфа» — ювелир расщедрился на действительно неплохой чемоданчик: из какого-то легкого, но прочного сплава, по словам приказчика, в огне не горящий и в воде не тонущий. И не поддающийся взлому.
Перед Раушенбахом одна за другой улеглись на зеленое, словно у карточного стола, сукно восемь аккуратных, перехваченных крест-накрест бумажными бандерольками, пачек.
— Можете не пересчитывать.
— А вот тут не вам меня учить, молодой человек, — огрызнулся банкир, нервно разорвал одну из бумажных полосок и молниеносно, как карточную колоду, пролистнул веер пятисотрублевок — только портреты Петра Великого промелькнули.
Поручик просто залюбовался мастерством, оказавшим бы честь любому иллюзионисту-престидижитатору. Но выступление длилось недолго — на пересчитывание купюр у Михаила Семеновича ушли считанные минуты.
— У вас все? — смахнул он деньги в ящик стола и поднял глаза на посетителя — приветливость его испарилась вместе с деньгами. — Если так, то не смею вас задерживать.
— Расписочку позвольте, — толкнул к нему несколько листов чистой бумаги Саша, покоробленный резкой сменой тона. — Я, такой-то и такой-то, получив от такого-то сумму в таком-то размере, не имею к покойному князю Вельяминову Д. А., равно как к его наследникам, никаких финансовых претензий…
— Да знаю, знаю! — Барон быстро набросал несколько строк и снова тронул кнопку вызова. — Афиноген? Быстро нотариуса ко мне!.. Придется подождать, — елейно улыбнулся он, снова становясь радушным хозяином. — Может быть, все же рюмочку коньяка?
— Благодарю, — буркнул поручик. — Кстати, наши дела еще не закончены.
— Да-а? И что же еще? Неужели опять «браунинг»?
— Нет. Помнится, вам задолжал еще один из моих добрых знакомых.
— Кто же? — сыграл непонимание барон. — Среди должников моего банка… Банка, акционером которого я являюсь, естественно… Так вот, он — кредитор множества гвардейских офицеров. В том числе и улан. Конкретнее, пожалуйста, ваше сиятельство. За кого еще вы желаете рассчитаться?
— Нет, ваш должник не из гвардейцев. Вам должен отец Насти. Анастасии Александровны Головниной, — поправился офицер.
— Насти?.. — Раушенбах отвел глаза. — Так я и знал. Все-таки любовь. Неразделенная, — ядовито улыбнулся он. — Но вас ведь сейчас это должно мало волновать, не правда ли?
— И все равно. Господин Головнин должен вам, сударь, деньги. Сколько?
— Триста пятьдесят тысяч, — улыбаясь неизвестно чему, ответил банкир. — Копеечка в копеечку. Желаете заплатить и эту сумму? Право, я велю написать слово «благородство» на своем гербе!
— Вы этого девиза недостойны. Напишите лучше «алчность».
— Ну, хорошо, хорошо, — покладисто согласился барон. — Напишем «готовность к взаимовыручке». Так я прав?
— Правы.
Александр открыл чемоданчик и выгрузил еще семь пачек. Брови Раушенбаха с появлением каждой поднимались все выше и выше. Но придвигать их к себе он не спешил, почему-то колебался, и это было написано у него на лице.