Мысль, что он никогда больше не увидится с доньей Соль, приводила тореро в отчаяние: такова была власть этой женщины над его телом и душою. Никогда больше не встретиться! Так зачем же рисковать своей жизнью, добиваться славы? На что ему все рукоплескания толпы?
Импресарио успокаивал Хуана. Вот увидишь, опа вернется.
Непременно вернется, хотя бы только на один год. Несмотря на все сумасбродства и причуды, донья Соль — женщина практичная и о своих интересах не забывает. Ей никак не обойтись без помощи маркиза, а дела ее весьма запущены; и личное ее состоя^ние и наследство после смерти мужа — все пошатнулось в результате длительной жизни на широкую ногу вдали от родины.
Эспада вернулся в Севилью к концу лета. Ему предстояло еще немало коррид осенью, но в его распоряжении оставалось около месяца, и он хотел отдохнуть. Семья Гальярдо отправилась в Санлукар, чтобы поправить здоровье золотушных племянников, нуждавшихся в морском воздухе.
Когда Гальярдо узнал от доверенного, что донья Соль неожиданно для всех появилась в Севилье, сердце его радостно дрогнуло.
Эспада немедленно отправился к ней, но, обменявшись несколькими словами, оробел от ее холодной любезности и странного выражения глаз.
Она смотрела на него отчужденно, словно лишь теперь с удивлением заметила грубоватую внешность тореро и дистанцию, отделявшую ее от этого молодого убойщика скота.
Он также почувствовал пропасть, которая внезапно открылась между ними. Он видел в ней другую женщину — светскую даму из чужой, неведомой страны.
Они вели спокойную беседу. Казалось, она забыла прошлое, а Гальярдо не смел напомнить о нем и не решался ни на малейшую вольность, опасаясь вызвать знакомый ему приступ гнева.
— Севилья! — воскликнула донья Соль.— Приятный и красивый город. Но мир велик! Знаете, Гальярдо, в один прекрасный день я навсегда улечу отсюда. Право, я, кажется, буду здесь невыносимо скучать. У меня такое чувство, будто мою Севилью подменили.
Она больше не говорила ему «ты». Проходили дни, а тореро все не решался напомнить ей о прошлом. Он только с молчаливым обожанием смотрел на нее своими влажными, африканскими глазами.
— Мне скучно... Я уеду отсюда...— повторяла донья Соль при каждой новой встрече.
А однажды надменный слуга снова, как это уже было когда-то, вышел к решетчатым воротам и сообщил тореро, что сеньоры нет дома; между тем Хуан был уверен, что она у себя.
В одну из встреч Гальярдо сказал донье Соль, что ему необходимо съездить в имение, посмотреть оливковые рощи, которые в его отсутствие прикупил к Ринконаде его доверенный. Да и за ходом работ не мешает наблюдать время от времени.
Донье Соль тут же пришла в голову смелая и сумасбродная мысль поехать вместе с эспадой, и она от удовольствия засмеялась. Поехать в имение, где семья Гальярдо проводила часть года!
Нарушить своим бесцеремонным вторжением мирную тишину, отравить греховным ядом невинное спокойствие деревенского дома, где бедный малый жил в кругу семьи!
Итак, решено: она едет с Гальярдо, ей хочется повидать Ринконаду.
Гальярдо смутился. Как бы служащие не насплетничали семье об этой поездке! Но один взгляд доньи Соль покончил со всеми колебаниями. Как знать, может быть, эта поездка вернет ему прежнее счастье.
Тем не менее он попытался уцепиться за одно препятствие:
— А Плюмитас? Говорят, он нынче рыщет в окрестностях Ринконады.
— О, Плюмитас! — Лицо доньи Соль, омраченное скукой, мгновенно просияло.— Как это заманчиво! Мне так хотелось бы его увидеть!
Гальярдо стал готовиться к поездке. Он собирался ехать один, но ради безопасности доньи Соль решил взять с собой когонибудь, на случай нежелательной встречи в пути.
Он возьмет с собой Потахе, пикадора. Этот силач не боялся на свете никого, кроме своей цыганки жены, которая в ответ на тумаки мужа здорово кусалась. С ним можно обойтись без всяких объяснений, было бы вина вдоволь. То ли от попоек, то ли от частых падений с лошади у Потахе всегда шумело в голове, заплетался язык и все перед глазами плыло, как в тумане.
А кроме Потахе он прихватит Насионаля,— вот человек, на которого можно положиться.
Насионалю пришлось повиноваться, но, узнав, что с ними едет донья Соль, он принялся ворчать:
— Этого только не хватало! Меня, отца семейства, впутывать в твои грязные делишки! Что подумают обо мне Кармен и сенья Ангустиас, если узнают?..
Но, очутившись за городом, среди полей, и сидя рядом: с Потахе в автомобиле, против тореро и важной дамы, он мало-помалу сменил гнев на милость.
Он не мог как следует разглядеть донью Соль под дорожной шляпой с голубой вуалью, концы которой спускались на желтое шелковое пальто; но, видно, она очень хороша... А как умна!..
И до чего красиво говорит!
Раньше чем они проехали половину дороги, Насиональ, который мог похвастать двадцатью пятью годами супружеской верности, мысленно простил матадору его слабость и разделил его восторженное преклонение перед доньей Соль. Случись ему, Насионалю, оказаться в таком положении, пожалуй, и он согрешил бы.
Образованность! Великая сила, ради которой можно оправдать и не такие проступки.
V — Пусть скажет, кто он такой, или убирается ко всем чертям. Будь проклята эта жизнь! Поспать даже не дадут!..
Насиональ, выслушав через дверь, ведущую в комнату маэстро, этот ответ, передал его работнику, который дожидался на лестнице:
— Пусть скажет, кто он. А не то хозяин не встанет.
Было восемь часов утра. Бандерильеро, высунувшись из окна, следил взглядом за работником, который бежал по дороге к дальнему концу проволочной изгороди, окружавшей владения Гальярдо. Неподалеку от ворот он заметил уменьшенную расстоянием фигуру всадника. И человек и лошадь казались игрушечными.
Поговорив с всадником, работник направился обратно к дому.
Насиональ, не понимая, что все это значит, спустился по лестнице к нему навстречу.
— Он говорит, что ему нужно видеть хозяина,— растерянно забормотал батрак.— Сдается, у него недоброе на уме. Говорит, пусть хозяин выйдет сейчас же, он ему сам все скажет.
Бандерильеро снова стал колотить в дверь матадора, не обращая внимания на его ругань. Пора вставать; для деревни час уже не ранний, а этот человек, может быть, принес какое-нибудь важное известие.
— Сейчас иду,— сердито откликнулся Гальярдо, не вставая с постели.
Насиональ выглянул в окно и увидел, что всадник едет по дороге к дому. Работник шел ему навстречу с ответом. Было видно, что бедняге не по себе, да и в разговоре с бандерильеро он то и дело запинался, как будто не решаясь высказать какую-то догадку. Поравнявшись с всадником, парень едва выслушал его слова и стремглав бросился обратно к дому.
Одним махом взбежав по лестнице, бледный и дрожащий, он появился перед Насионалем.
— Это Плюмитас, сеньор Себастьян! Он говорит, что он Плюмитас и что ему необходимо поговорить с хозяином. Я сразу подумал, как только увидел его.
— Плюмитас!
Хотя работник, задыхаясь от быстрого бега, говорил еле слышно, это имя, казалось, облетело весь дом. Бандерильеро онемел от удивления. В комнате матадора раздались проклятия, потом стало слышно, как он, поспешно вскочив с кровати, начал одеваться. Из комнаты, которую занимала донья Соль, как бы в ответ на поразительное известие, тоже донеслось какое-то движение.
— Но чего хочет от меня этот человек, будь он проклят! Чего он явился в Ринконаду? И именно сейчас!..
Гальярдо, кое-как натянув брюки и куртку, поспешно вышел из комнаты. В ярости он промчался мимо бандерильеро и опрометью бросился вниз по лестнице. Насиональ последовал за ним.
Всадник уже сходил с коня у дверей дома. Один из батраков держал лошадь под уздцы, другие стояли неподалеку, поглядывая на неожиданного гостя с почтительным любопытством.
Это был человек среднего, скорее даже невысокого роста, русоволосый, круглолицый, с короткими сильными руками и нога509 ми. На нем была серая блуза, отделанная черной тесьмой, темные заношенные штаны, подшитые с внутренней стороны толстым сукном, и кожаные сапоги, растрескавшиеся под действием солнца, грязи и дождей. Под блузой угадывался широкий пояс с патронташем и заткнутые за пояс тяжелый револьвер и огромный нож. В правой руке человек держал самозарядный карабин. Голову его покрывала белая некогда шляпа с обвисшими, потрепанными непогодой полями. Красный платок, повязанный вокруг шеи, являлся самым ярким украшением его особы. Широкое, толстощекое лицо было безмятежно, как луна. Белые, слегка тронутые загаром щеки заросли давно не бритой рыжеватой щетиной, отливавшей на солнце цветом старого золота. И только глаза на этой добродушной физиономии сельского священника внушали тревогу — маленькие треугольные глазки, заплывшие жиром, лукавые, темно-синие, пронзительные, похожие на глаза дикого кабана.