Процессия святого братства, медленно пройдя по всем улицам с долгими остановками, сопровождаемыми пением, входила в собор, двери которого оставались открытыми всю ночь. Братья с зажженными свечами размещались в огромных приделах храма, грандиозного до нелепости. Трепетный свет вырывал из тьмы величественные пилястры, задрапированные алым бархатом с золотыми полосами, но не в силах был разогнать густой мрак, скопившийся под сводами. Внизу копошились озаренные красным отсветом факелов люди, похожие в своих капюшонах на треугольных черных насекомых, а вверху по-прежнему царила ночь. Потом, покинув эту гробовую тьму, все снова выходили под звездное небо, и тут навстречу процессии поднималось солнце; под утренними лучами меркло сияние свечей, но зато еще ярче начинали сверкать слезы и предсмертный пот на лицах статуй и золото на святых одеждах.
Гальярдо был страстным почитателем великого владыки и восхищался торжественным безмолвием, предписанным братству. Это дело очень серьезное. Процессии других братств были просто смешны своей разнузданностью и полным отсутствием благочестия. Но эта?.. Полно, приятель! Гальярдо чувствовал, как его пробирает дрожь при виде владыкп Иисуса, «лучшей статуи в мире», и торжественного шествия братьев в черных капюшонах.
К тому же в братство входили только достойные люди.
Однако, несмотря на все эти соображения, матадор решил покинуть в нынешнем году великого владыку и присоединиться к братству квартала Макарены, сопровождающему чудотворную статую богоматери, дарующей надежду.
Сеньора Ангустиас нарадоваться не могла, узнав о таком решении. Ее сын должен был исполнить свой долг перед святой девой, которая спасла его от смерти. А кроме того, была удовлетворена ее простодушная плебейская гордость.
— Каждый должен быть со своими, Хуанильо. Это хорошо, что ты водишь знакомство с важными людьми, но вспомни: бедняки ведь тебя всегда любили, а теперь они обижаются, думая, что ты их презираешь.
Тореро сам это хорошо знал. Шумная толпа, занимавшая в цирке солнечную сторону, стала проявлять некоторую враждебность, считая его отступником. Матадора обвиняли в том, что он водится с богачами и гнушается своих старых почитателей. Стремясь побороть эту враждебность, Гальярдо пользовался всеми средствами, он подлаживался к черни с беззастенчивым угодничеством, характерным для тех, кто живет одобрением толпы.
Итак, повидавшись с самыми влиятельными членами макаренского братства, матадор объявил им, что пойдет в их процессии.
Не нужно никому рассказывать. Он делает это из набожности и хотел бы, чтоб его поступок остался в тайне.
Однако через несколько дней все предместье, захлебываясь от гордости, только и толковало об этом. Ах, как хороша будет в этом году процессия Макарены!.. Жители предместья презирали богачей из братства великого владыки с их добропорядочной, пресной 558 процессией, они опасались только своих соперников с того берега реки, буянов из братства Трианского предместья, кичившихся своей божьей матерью покровительницей и Христом, испускающим дух, которого они называли «пресвятой младенец».
— Вот увидят, какова наша Макарена,— слышалось па всех углах.— Сенья Ангустиас засыплет носилки цветами. Добрую сотню дуро истратила. А Хуанильо наденет на святую деву все свои драгоценности. Целый капитал!..
Так оно и было. Гальярдо собрал все свои и женины драгоценности, чтобы украсить ими святую деву макаренскую. В уши ей продели подвески Кармен, за которые матадор заплатил в Мадриде все, что он получил за несколько коррид. На грудь богоматери спускалась золотая цепочка тореро с нанизанными на нее кольцами и бриллиантовыми запонками, которыми он закалывал рубашку, выходя на улицу в парадном костюме.
— Иисусе! Какая же нарядная будет наша смуглянка,— говорили жители предместья о святой деве.— Сеньо Хуан пойдет вместе с нами. То-то взбеленится вся Севилья!
Когда матадора спрашивали, с кем он собирается идти, он только скромно улыбался. Что ж, он всегда горячо почитал деву макаренскую. Она покровительница его родного предместья, а кроме того, бедный отец, бывало, каждый год участвовал в процессии, надев костюм воина. Эта честь принадлежит его семье, и он будет не он, если не наденет каску и не возьмет в руки копье, чтобы выйти на улицу в костюме римского легионера, как выходили многие представители рода Гальярдо, чей прах давно уже предан земле.
Гальярдо льстила популярность среди верующих: он и хотел, чтобы в предместье знали о его участии в процессии, и вместе с тем боялся, что эта весть распространится по всему городу. Матадор верил в святую деву и из благочестивого эгоизма хотел угодить ей на случай будущих неудач и опасностей, однако побаивался насмешек друзей, посещавших кафе и клубы улицы Сьерпес.
— Да меня на смех поднимут, если узнают,— говорил он.Надо жить в ладу со всеми.
Вечером в страстной четверг Гальярдо отправился вместе с женой в собор, чтобы послушать «Мизерере». Храм с непомерно высокими стрельчатыми сводами был освещен только красноватым светом нескольких свечей, укрепленных на пилястрах; молящиеся двигались почти ощупью. За решетками часовен находилась городская знать, сторонившаяся потной, шумной толпы, которая теснилась в приделах.
На темных хорах, словно созвездия, сверкали красные огоньки свечей, зажженных для певцов и музыкантов. В мрачной таинственной тьме раздавалась веселая итальянская мелодия «Мизерере», сочиненная Эславой. То было «Мизерере» в андалузском духе, шаловливое и изящное, словно порхание птицы, с романсами, звучавшими как любовная серенада, и хорами, напоминающими застольные песни; радость жизни в чарующем краю побеждала смерть и восставала против мрачного отчаяния страстей.
Когда высокий голос певца закончил последний романс и жалобный вопль затерялся под сводами, взывая к убившему бога городу: «Иерусалим, Иерусалим!» — толпа устремилась из храма на улицу. Город походил на огромный театр, горели электрические огни, вдоль тротуаров рядами стояли стулья, на площадях высились ложи.
Гальярдо отправился домой, чтобы облечься в одежды кающегося. Сеньора Ангустиас с нежной заботой готовила костюм для сына, вспоминая дни своей молодости. Ах, бывало, бедный ее муж облачался этой ночью в воинственный наряд и, вскинув копье на плечо, выходил из дому, чтобы вернуться только на следующий день в продавленной каске и перепачканной тунике, совершив вместе со своими братьями по оружию обход всех кабаков Севильи!..
Матадор с женской тщательностью занялся своим туалетом.
Он осмотрел одеяние кающегося не менее придирчиво, чем боевой наряд в день корриды. Натянув шелковые чулки и лакированные башмаки, он надел белую атласную тунику, сшитую руками матери, а поверх нее набросил спускавшийся ниже колен зеленый бархатный плащ с остроконечным капюшоном, закрывавшим лицо, как маска. На груди его красовался герб братства, искусно вышитый разноцветными шелками. Одевшись, матадор натянул белые перчатки и взял в руку высокий посох — знак особого положения в братстве: обтянутый зеленым бархатом жезл с серебряным наконечником, увенчанный серебряным овалом.
Пробило уже полночь, когда элегантный кающийся направился к церкви святого Хиля. На улицах было полно народу. Свет, льющийся из открытых дверей таверн, и огоньки свечей отбрасывали на белые стены домов пляшущие тени и яркие пламенеющие отблески.
По пути в церковь Гальярдо встретил на узкой улице, по которой должна была пройти процессия, отряд вооруженных «иудеев». Кичась своей военной дисциплиной, свирепые палачи маршировали на месте в такт неустанно гремевшему барабанному бою. Тут были и старики и юноши, на всех красовались стальные шлемы с квадратными подбородниками, винного цвета туники, розовые, словно женское тело, чулки и плетеные сандалии. На поясе у каждого висел римский меч, а через плечо, в подражание современным солдатам, была переброшена, как ружейный ремень, 560 веревка, поддерживающая копье. Впереди отряда, колыхаясь в такт барабанному бою, реяло римское знамя с вышитой латинской надписью. Во главе этого войска с мечом в руке гордо шагал на месте внушительный, роскошно одетый воин. Гальярдо сразу узнал его.