Вот уже несколько дней он отдыхал в Севилье, перед тем как отправиться с семьей в Ринкопаду. Когда наступало время отдыха, самой большой радостью для матадора была жизнь в своем собственном доме, без тревог, без постоянных переездов с места на место. Сотня убитых быков за год, опасные, тяжелые бои — все это не так утомляло его, как бесконечная тряска в поездах по всей Испании, в самый разгар лета, среди выжженных полей, в старых вагонах с раскаленными крышами. Большой кувшин, который возила с собой квадрилья, наполнялся водой на каждой станции, и все же его не хватало, чтобы утолить жажду. Вагоны были набиты пассажирами, все стремились по праздничным дням в город, чтобы посмотреть бой быков. Не раз Гальярдо, боясь опоздать на поезд, убивал на арене последнего быка и, не снимая боевого наряда, мчался на станцию, проносясь словно яркий, сверкающий метеор, среди пешеходов и экипажей. Он переодевался в купе первого класса, на глазах у пассажиров, и проводил ночь, прикорнув в уголке на мягком сиденье, а его спутники, довольные тем, что едут с такой знаменитостью, старались потесниться, чтобы дать ему побольше места. Все относились к нему почтительно, зная, что завтра этот человек доставит им самые волнующие переживания без всякой для них опасности.
Когда он, совершенно разбитый, приезжал в праздничный город, разукрашенный флагами и арками, нужно было еще пройти через муки восторженной встречи. Приверженцы Гальярдо ожидали его на вокзале и провожали до самого отеля. Все эти отлично выспавшиеся, довольные жизнью люди трясли его руку и требовали, чтобы он был оживленным и разговорчивым, словно самая встреча с ними должна была доставить ему высочайшее наслаждение.
Очень часто в городе давали не одну корриду, и Гальярдо случалось выступать три или четыре вечера подряд. Ночами измученный усталостью матадор, чувствуя, что ему не уснуть после пережитых волнений, выходил на улицу и, махнув рукой на условности, в одной рубашке садился у дверей отеля подышать свежим воздухом. «Ребята» из квадрильи, остановившиеся в той же гостинице, присоединялись к маэстро, словно товарищи по заключению. Иногда кто-нибудь посмелее просил разрешения прогуляться по освещенным улицам или ярмарочной площади.
— Завтра миурские быки,— отвечал матадор.— Знаю я эти прогулки. Вернешься под утро, хватив лишнего, а не то подвернется какая-нибудь девчонка, вот силы и потеряешь. Нет, незачем тебе ходить. Нагуляешься, когда кончим.
И после окончания работы, если до следующей корриды в другом городе оставалось несколько свободных дней, начинались веселые кутежи, с вином и женщинами, вдали от семьи, в обществе любителей, которые только так и представляли себе жизнь своих кумиров.
Дни коррид в различных городах, связанные с праздниками, назначались так беспорядочно, что Гальярдо приходилось совершать самые нелепые переезды. Он уезжал из какого-нибудь города, чтобы работать на другом конце Испании, а через несколько дней возвращался обратно и выступал в соседнем местечке. Почти псе летние месяцы он проводил в поездах, колеся по железным дорогам Полуострова, днем убивая быков на арене, а ночами подремывая в вагоне.
— Если бы вытянуть в одну линию все, что я наездил за лето,— говорил Гальярдо,— наверняка можно было бы добраться до Северного полюса.
В начале сезона он с радостью пускался в путь, думая о публике, которая целый год с нетерпением ждала его приезда, о неожиданных знакомствах: о приключениях, которые сулило ему женское любопытство; об отелях с изысканной кухней, о жизни, полной забот и волнений, так непохожей на мирное существование в Севилье или на дни сельского уединения в Ринконаде.
Но через несколько недель этой головокружительной жизни Гальярдо, получавший пять тысяч песет за каждое выступление, начинал жаловаться, словно заброшенный далеко от семьи ребенок:
— Как прохладно сейчас в моем доме в Севилье, бедняжка Кармен содержит его в такой чистоте! А мамина стряпня! Как все вкусно!..
Он забывал о Севилье только в свободные вечера, когда знал, что на следующий день его не ждет коррида. Вся квадрилья, окруженная любителями, которые хотели, чтобы тореро увезли об их городе самые приятные воспоминания, отправлялась в какой-нибудь кафешантан, где маэстро принадлежало все: и женщины и андалузские песни.
Возвращаясь домой на зимний отдых, Гальярдо испытывал удовлетворение повелителя, отказавшегося от почестей ради обычной жизни.
Он вставал очень поздно, чувствуя себя свободным от расписания поездов, не испытывая никакого волнения при мысли о бое быков. Ничего не нужно делать ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра! Все его путешествия ограничивались улицей Сьерпес и площадью Сан-Фернандо. Семья, казалось, преображалась с его приездом, все становились веселее и здоровее, когда были уверены, что несколько месяцев он проведет дома.
Днем, сдвинув на затылок фетровую шляпу, помахивая тростью с золотым набалдашником, сияя бриллиантами на всех пальцах, Гальярдо выходил на прогулку. В прихожей его всегда ожидало несколько человек, жавшихся у входной решетки, через которую был виден патио, сияющий чистотой и свежестью. Все это были люди с загорелыми, обветренными лицами, в грязных, пропитанных потом блузах и больших шляпах с засаленными полями. Одни из них, бродившие в поисках работы батраки, считали естественным, проходя через Севилью, обратиться за помощью к знаменитому матадору, которого они называли дон Хуан.
Другие жили в городе, они говорили тореро «ты» и называли его Хуанильо.
Гальярдо, перевидавший на своем веку множество людей, помнил всех в лицо благодаря острой зрительной памяти и не обижался на фамильярность. Все это были товарищи по школе или по годам бродяжничества.
— Ну как, плохи дела, а?.. Времена для всех тяжелые.
И раньше, чем его приветливость могла породить у старых друзей стремление к большей близости, он обращался к Гарабато, который, стоя у входа, придерживал рукой решетку:
— Скажи сеньоре, чтобы дала тебе по нескольку песет для каждого.
И, насвистывая песенку, он выходил на улицу, довольный своим великодушием и радостями жизни.
У дверей ближней таверны толпились слуги и завсегдатаи, улыбаясь и тараща глаза, словно никогда раньше его не видели.
— Привет, кабальеро!.. Спасибо за угощение —не пью.
И, отделавшись от поклонника, вышедшего к нему навстречу со стаканом в руке, он отправлялся дальше, но в следующем квартале его останавливали какие-нибудь приятельницы сеньоры Ангустиас с просьбой, чтобы он крестил у одной из них внука.
Ее бедная дочь вот-вот родит, а зять, завзятый «гальярдист», не раз вступавший в драку после корриды, чтобы защитить честь своего кумира, не смеет обратиться к нему.
— Но черт возьми, у меня же не приют! И так уж моих крестников хватит на целый сиротский дом.
Чтобы отделаться, он советовал им заглянуть к маме. Как она скажет, так и будет! И шел дальше, не задерживаясь уже, до самой улицы Сьерпес, приветствуя одних, а другим разрешая высокую честь шагать рядом с собой на глазах у восхищенных прохожих.
Потом он заглядывал в клуб Сорока пяти, чтобы повидаться со своим доверенным; это был аристократический клуб с ограниченным числом членов, как указывало его название, где толковали исключительно о быках и о лошадях. В него входили богатые любители и помещики-скотоводы, среди которых первое место занимал почитаемый всеми как оракул маркиз Морайма.
В один из летних вечеров, когда Гальярдо возвращался с улицы Сьерпес домой, ему пришло на ум зайти в церковь святого Лаврентия. Вся площадь перед церковью была запружена роскошными экипажами. Лучшее общество Севильи молилось в этот вечер перед чудотворной статуей Иисуса Христа, великого владыки. Из карет выходили одетые в черное сеньоры в нарядных мантильях; мужчины, привлеченные женским обществом, тоже стремились в церковь.
Гальярдо вошел вслед за другими. Тореро не должен упускать случая побывать среди высокопоставленных особ. Сын сеньоры Ангустиас испытывал гордость победителя, когда его приветствовали богатые сеньоры, а элегантные дамы, указывая на него глазами, шептали его имя.