Дон Хосе был возмущен спокойствием врачей, сообщавших, что Гальярдо, вероятно, останется калекой.
— Это невозможно! Вы считаете логичным, чтобы Хуан, оставшись жив, ушел с арены? Но кто его заменит? Повторяю, это невозможно! Первый матадор в мире!.. А вы хотите, чтобы он бросил свое дело!
Ночью у постели Гальярдо дежурили его товарищи по квадрилье и зять. Шорник то и дело бегал из комнаты раненого наверх, чтобы утешить женщин и удержать их вдали от тореро.
Надо слушаться врачей и не волновать своим появлением больного. Хуан очень ослабел, и эта слабость вызывала у врачей больше опасений, чем раны.
На следующее утро дон Хосе поспешил на вокзал. Прибыл мадридский экспресс, а с ним и доктор Руис: без багажа, одетый с обычной небрежностью, он вышел из вагона, пряча улыбку в седой, желтоватой бороде и выпятив под мешковатым жилетом огромный, как у Будды, живот на коротеньких подвижных ногах.
Известие застало его в Мадриде в тот момент, когда он выходил из цирка, где только что закончилась новильяда, устроенная для впервые выступавшего паренька из Вентас. Шутовство, которое его порядком позабавило... И доктор рассмеялся, вспоминая нелепую корриду, забыв, казалось, о бессонной ночи в поезде и о цели своего путешествия.
Едва доктор Руис переступил порог, как тореро, очнувшись от забытья, открыл глаза, узнал вошедшего и весь просиял, доверчиво улыбаясь. Между тем Руис, расспросив шепотом врачей, оказавших Гальярдо первую помощь, с решительным видом подошел к больному.
— Не падай духом, мальчик! Поправишься. Ты счастливо отделался.
И, обратившись к своим коллегам, добавил:
— Ну и бестия этот Хуанильо! Будь на его месте другой, нам не пришлось бы хлопотать вокруг него.
Доктор внимательно осмотрел Гальярдо. Повреждения серьезные, но он немало перевидал их на своем веку! Когда ему случалось сталкиваться с «обычными» болезнями, он, бывало, колебался, прежде чем высказать определенное суждение; но раны, нанесенные быком, были его специальностью, и даже в самых серьезных случаях он надеялся на благополучный исход, словно бычьи рога, разрывая мышцы тореро, давали в то же время средство для их заживления.
— Про каждого тореро, не умершего от удара на месте, можно с уверенностью сказать, что он спасен. Исцеление его лишь вопрос времени.
Три дня подряд Гальярдо выносил мучительные операции и рычал от боли, так как наркоз, ввиду общей слабости, был отменен. Из раненой ноги доктор Руис извлек несколько осколков раздробленной берцовой кости.
— Кто придумал, будто ты останешься калекой и не сможешь больше выступать? — воскликнул хирург, довольный своей ловкостью.— Ты еще повоюешь с быками, и зрители еще не раз будут тебя приветствовать.
Доверенный вторил врачу — он и сам так думает. Неужто парень, который был первым матадором в мире, кончит свою жизнь калекой?
По настоянию доктора Руиса, семья тореро перебралась на время в дом дона Хосе. Женщины — одна помеха; немыслимо терпеть их присутствие в час операции. Хуану достаточно было застонать, как в тот же миг во всех концах дома, точно болезненное эхо, раздавались стенания матери и сестры, и приходилось силой удерживать Кармен, которая, как безумная, рвалась к мужу.
Горе преобразило Кармен, заглушило все прежние обиды.
Терзаемая угрызениями совести, она проливала слезы и считала себя невольной виновницей случившейся беды.
— Это моя вина, я знаю,— в отчаянии повторяла она Насионалю,— сколько раз я, бывало, говорила: пусть бы его бык поддел на рога, чтобы все разом покончить. Я была дурной женой и отравила ему жизнь.
Тщетно бандерильеро рассказывал все с мельчайшими подробностями, пытаясь доказать ей, что несчастье произошло по чистой случайности. Нет, она уверена, что Гальярдо искал гибели: если бы не помощь бандерильеро, его вынесли б из цирка мертвым.
Когда закончилась последняя операция, семья тореро вернулась домой. На цыпочках, не смея поднять глаза, словно стыдясь своей прежней враждебности, Кармен вошла в комнату больного.
Педро Антонио де Аларкон и др.
— Как ты себя чувствуешь? — спросила она, беря Хуана за руку, п замерла, молчаливая и робкая, у постели мужа, от которой не отходили доктор Руис и друзья тореро.
Останься Кармен наедине с мужем, она опустилась бы перед ним на колени, чтобы вымолить себе прощение. Своей жестокостью она довела бедняжку до отчаяния, толкнула его на мысль о смерти. Пускай же он простит и забудет. Вся ее простая душа светилась в ласковом взгляде, полном самоотверженной любви и материнской нежности.
Страдания изменили Гальярдо, он лежал слабый, бледный, по-детски робкий. Куда девался дерзкий удалец, поражавший прежде воображение толпы. Он жаловался на свинцовую тяжесть в больной ноге, пригвоздившую его к постели, и, казалось, потерял былое мужество после всех мучительных операций, перенесенных в полном сознании. Исчезла прежняя стойкая выносливость, он охал при малейшей боли.
Комната Гальярдо стала местом сборищ самых именитых любителей тавромахии в Севилье. Дым сигар смешивался с запахом йодоформа и прочих лекарств. На столах вперемежку с пузырьками, склянками, пакетами ваты и бинтами стояли бутылки вина для угощения посетителей.
— Пустяки! — кричали друзья, пытаясь подбодрить тореро шумным изъявлением оптимизма.— Через два-три месяца мы снова увидим тебя на арене. Ты попал в хорошие руки. Доктор Руис делает чудеса.
Доктор был тоже весел.
— Он у нас уже совсем молодцом. Смотрите, даже курит.
А раз больной закурил!..
До поздней ночи засиживались у постели больного доктор, доверенный и товарищи по квадрилье. Потахе, войдя в комнату, устраивался поближе к столу, чтобы бутылки с вином были у него под рукой.
Разговор между Руисом, доверенным и Насионалем неизменно вертелся вокруг арены. Встретившись с доном Хосе, невозможно говорить ни о чем ином. Перебирали недостатки всех тореро, толковали об их достоинствах, высчитывали заработки, а прикованный к постели Гальярдо слушал эти рассуждения или, убаюканный разговором, впадал в забытье.
Чаще всего говорил один доктор, а Насиональ тем временем не спускал с него серьезного, восторженного взгляда. Поистине, этот ученый человек — кладезь премудрости. В пылу восхищения бандерильеро забывал свою слепую веру в прорицания своего учителя, дона Хоселито, и спрашивал доктора, когда же произойдет революция.
— А тебе-то что за дело до революции? Занимайся быками и думай лишь о том, как избежать беды и принести домой побольше денег.
Насиональ чувствовал себя уязвленным,— что ж из того, что он тореро; разве он не такой же гражданин, как все остальные?
Ведь он избиратель, и в день выборов с ним считаются все политические деятели города.
— Я полагаю, что имею право выражать свое мнение. Да, считаю себя вправе... Я член комитета моей партии, вот как...
Конечно, я тореро и занимаюсь ремеслом реакционным, недостойным, я знаю, но это не мешает мне иметь свои взгляды.
Игнорируя насмешки дона Хосе, Насиональ упорно называл свое ремесло реакционным; ведь он обращался лишь к доктору Руису, хотя относился к доверенному с неизменным уважением.
Что ни говорите, доктор, а во всем виноват Фердинанд VII; этот тиран закрыл университеты, открыв вместо них школу тавромахии в Севилье; именно этот шаг и превратил искусство тореро в смешное, презренное ремесло.
— Будь он проклят, этот тиран!
Насиональ знал историю страны под углом зрения тавромахии и, всячески понося Сомбреро, а также остальных тореро — сторонников абсолютной монархии, вспоминал смелого Хуана Леона, который в эпоху абсолютизма бросал дерзкий вызов, появляясь на арене в черном костюме; ведь в ту пору либералов звали «черными», и неустрашимому Леону не раз случалось покидать арену под грозный рев толпы. Насиональ с ожесточением защищал свои взгляды. Коррида — варварское наследие прошлого, но среди тореро вы найдете немало людей, достойных всяческого уважения.
— Да откуда ты взял это выражение — реакционность? — спросил доктор.— Ты хороший парень, Насиональ, и намерения у тебя добрые, но ты невежда.