— Будь ты проклят! — пробормотал он, посмеиваясь под маской.— На меня никто и внимания не обратит. Этот малый получит сегодня все лавры.
Это был капитан Чиво, знаменитый цыганский певец. Верный военной дисциплине, он прибыл утром из Парижа, чтобы возглавить своих воинов. Не ответить на зов долга означало для Чиво потерять звание капитана, под которым он фигурировал на афишах всех парижских мюзик-холлов, где он пел и плясал со своими дочерьми. Все дочери его были ловки и проворны, как ящерицы; их огромные глаза и бешеные пляски сводили мужчин с ума. Старшей выпала большая удача: ее похитил русский князь. Парижские газеты несколько дней писали об отчаянии «доблестного офицера испанской армии», который порывался убить обидчика, чтобы отомстить за поруганную честь, и чуть ли не сравнивали его с Дон Кихотом. В одном из второразрядных театров поставили даже оперетту, посвященную похищению цыганки, с танцами тореадоров, хорами монахов и прочими аксессуарами испанского колорита.
В конце концов Чиво, согласившись на возмещение убытков, пошел на мировую с мнимым зятем и продолжал плясать с дочерьми в Париже, подстерегая еще одного князя. Чин капитана вызывал печальные размышления у иных иностранцев, точно осведомленных обо всем, что творится на белом свете. «Ах, Испания! Нищая страна, которая не платит жалованья своим благородным воинам и вынуждает идальго посылать дочерей на подмостки...»
С приближением страстной недели капитану Чиво не сиделось вдали от Севильи. Прощаясь с дочерьми, он произносил речь, достойную строгого, непреклонного отца:
— Девочки, я уезжаю. Ведите себя хорошо. Будьте скромны и аккуратны... Рота ждет меня. Что скажут солдаты, если их капитана не будет на месте!..
И он пускался в путь из Парижа в Севилью, с гордостью думая о своем отце и дедах, которые все были капитанами «иудеев» братства Макарены, и о себе самом, овеявшем новой славой наследие предков.
В один из розыгрышей национальной лотереи Чиво выиграл десять тысяч песет и целиком истратил их на «униформу», достойную его высокого звания. Все кумушки квартала сбежались, чтобы взглянуть на сверкавшего золотым шитьем капитана в блестящих латах, в шлеме, увенчанном пышными белыми перьями и отражавшем, словно зеркало, огни процессии. Это было роскошное фантастическое одеяние, о каком мог только мечтать иудейский военачальник. Женщины щупали полы бархатного плаща, восхищались золотым шитьем, изображавшим гвозди, молотки, тернии — словом, все атрибуты страстей господних. Сапоги будто вспыхивали при каждом шаге капитана, так сверкали покрывавшие их поддельные драгоценные камни. На фоне белых перьев, оттенявших смуглое, африканское лицо, выделялись седеющие черные бакенбарды. Это было нарушением военных правил, как честно признавал сам капитан, но ему ведь придется возвращаться в Париж, и надо все же делать известные уступки искусству.
Капитан воинственно и гордо поводил головой, озирая орлиным взором легионеров.
— Посмотрим! Пусть только слово скажут о нашей роте!..
Порядок и дисциплина!
И сквозь выщербленные зубы он отдавал приказания тем же хриплым, разухабистым голосом, каким подгонял во время пляски своих дочерей.
Рота двигалась, печатая шаг под бой барабанов. Сколько таверн было на каждой улице! А у дверей каждой таверны стояли веселые гуляки в расстегнутых жилетах и заломленных на затылок шляпах; они уж давно потеряли счет стаканам, выпитым во имя мучений и смерти Христа.
При виде бравого воина все разражались приветствиями и издали предлагали ему стаканчик с благоуханной жидкостью цвета амбры. Капитан, скрывая волнение, отводил глаза в сторону и еще больше пыжился под своими стальными латами. О, не будь он на службе!..
Иногда кто-нибудь посмелее перебегал улицу и подносил стакан к самому носу капитана, пытаясь соблазнить его ароматом вина; но неподкупный центурион, отшатнувшись от соблазнителя, грозил ему острием меча. Долг есть долг. В этом году не будет того, что случалось раньше, когда рота, едва выйдя на улицу, расстраивала ряды и, пошатываясь, брела как попало.
Но постепенно маршировка по улицам превращалась для капитана Чиво в подлинное хождение по мукам. Он изнывал от жары под своими доспехами. Пожалуй, от глотка вина дисциплина не пострадает. И он соглашался пропустить стаканчик, потом другой, и вскоре ряды его войска начали редеть, теряя отстающих в каждой таверне.
Процессия продвигалась с традиционной медлительностью, часами простаивая на всех перекрестках. Торопиться было некуда.
Сейчас полночь, а Макарена должна вернуться в свой дом только к двенадцати часам следующего дня; чтобы пройти по городу, процессии требовалось больше времени, чем на дорогу из Севильи в Мадрид.
Впереди несли сцену «Осуждение господа нашего Иисуса Христа» — подмостки, уставленные множеством фигур. На серебряном троне восседал Пилат, а вокруг него стояли воины в разноцветных плащах и в касках с перьями: они стерегли печального Христа, готового идти на казнь. Христос был одет в темную бархатную тунику, шитую золотом, над его терновым венцом развевались золотые перья, означавшие божественное сияние. Но, несмотря на обилие фигур и богатые украшения, эта сцена не привлекала внимания толпы,— все затмевала та, что следовала позади: королева бедных кварталов, чудотворная богоматерь, дарующая надежду,— Макарена.
Когда из церкви святого Хиля, покачиваясь под бархатным балдахином в лад движениям невидимых носильщиков, появилась божья матерь с нежно-розовыми щеками и длинными ресницами, толпа, сбившаяся на маленькой площади, разразилась приглушенными восклицаниями. Как хороша пресвятая наша повелительница! И годы ей нипочем!
Длинная сверкающая мантия, затканная золотой сетью шитья, ниспадала с носилок и тянулась позади, как огромный пестрый павлиний хвост.
Стеклянные глаза святой девы сияли, словно увлажненные слезами волнения, вызванного приветствиями верующих; еще ярче сияли и переливались навешанные на статую драгоценности, будто панцирем покрывшие шитый золотом бархат. Их были сотни, может быть тысячи. Казалось, святую деву обрызгали сверкающие, горящие всеми цветами радуги дождевые капли. С ее шеи спускались жемчужные ожерелья и золотые цепи с нанизанными на них кольцами, которые при каждом движении вспыхивали волшебным огнем. К тунике и передним полам мантии были приколоты броши, золотые часы, бриллиантовые и изумрудные подвески, кольца с огромными, как булыжники, самоцветами. Все верующие присылали свои драгоценности, чтобы пресвятая Макарена могла показаться во всем блеске. В эту ночь молитвы и скорби женщины выходили на улицу без колец и браслетов, радуясь, что матерь божья украсит себя драгоценностями, которые составляли их гордость.
Публика-знала все украшения, потому что видела их из года в год, и теперь вела им счет, подмечая все новинки. Вон на груди святой девы сияют подвешенные к цепочке драгоценности Гальярдо, матадора. Но не только они вызывают восхищение зрителей. Женщины не могли оторвать глаз от двух огромных жемчужин и целой связки колец. Все это принадлежит девчонке из их предместья: два года назад она уехала искать счастья в Мадрид и вот теперь, желая помолиться Макарене, приехала на фиесту вместе с каким-то богатым стариком. Повезло же девушке!..
Гальярдо, закрыв капюшоном лицо и опираясь на посох — символ власти, шагал вместе с руководителями братства впереди изображения святой девы. Другие кающиеся несли большие трубы, украшенные прямоугольниками из зеленого сукна с золотой каймой. Они поднимали трубы к отверстию маски, и душераздирающий вопль, сигнал страшной казни, нарушал безмолвие.
Но этот наводящий ужас призыв не будил никакого отклика в душах зрителей, не мог обратить их мысли к смерти. По окрестным переулкам, темным и безлюдным, проносились порывы весеннего ветра, напоенного запахом садов, благоуханием апельсиновых деревьев и ароматом цветов. Синева небес бледнела под ласками луны, выглядывавшей из перистых облаков. Мрачный кортеж, казалось, двигался наперекор природе и с каждым шагом терял свою похоронную торжественность. Напрасно стонали трубы, испуская жалобные вопли, напрасно рыдали голоса певцов, заливаясь священными песнопениями, напрасно хмурились статуи жестоких палачей. Весенняя ночь смеялась и благоухала. Никто не вспоминал о смерти.