Однажды, возвращаясь с ночной прогулки, Гортов увидел ее идущей от подъезда. На ней была юбка в пол и простая кофта. В каждой руке было по плотно закрученному черному пакету.
— Я провожу вас, — сказал Гортов.
— Не стоит, — ответила Софья, даже, кажется, не поняв, кто это там, в темноте.
Гортов пошел с ней. Вытоптанная тропинка терялась среди кустов. Гортов никогда не ходил по ней раньше.
— Куда ведет эта дорога?
— Куда-куда, на Кудыкину… — Софья, не договорив, ускорилась, словно стремясь оторваться. Гортов тоже прибавил шаг.
Стало совсем непроглядно. Ночь шевелилась с трудом.
— Боитесь? — кричала Софья из темноты.
— Нет.
В нос ударила злая вонь. Желтый худой фонарь вынырнул из-за угла внезапно. Стал виден большой котлован.
— Что это?
Софья не отвечала.
Гортов приблизился к ней и увидел, как вповалку лежали вывороченные баки с мусором. Валялись тюленями распоротые мешки, ребра, картофельная шелуха, неоновые пакеты из-под вредной готовой еды, обглоданные колеса. Все это лежало под окнами. Кружили ужасные злые мухи. Софья бросила не глядя свои мешки.
— Как отвратительно, — Гортов снова не поспевал за Софьей.
Так не должно быть, думал он, кутаясь в куртку. «Ведь мы всегда отличались чистотой от европейских варваров, которые не мылись, чесались, испражнялись прямо из окон замков до поздних веков. В роскошной Венеции говно плавало прямо в воде; гребя по зловонным каналам, пели арии гондольеры. Запах не выветрился до сего дня. А мы в то же время ходили по баням, молочнокожие чистые русы», — развлекал сам себя размышлением Гортов, спеша скорее от свалки. Зад Софьи угадывался впереди во тьме.
У подъезда они остановились. На плече у Риты болталось перышко, и Гортов без спросу снял его, попутно потрогав тело. Софья посмотрела на него уныло и тяжело, и отвернулась, чтобы идти дальше.
— Давайте выпьем вина! — крикнул ей вслед Гортов.
— Сейчас же пост, — ответила Софья.
— Значит чаю.
— Ну хорошо, ну давайте, - тускло выдавила из себя.
Хотелось плюнуть. До чего ж противно все. Противно, но все же и радостно.
«Чистые русы», — оставшись один в ночи, повторил вслух свою мысль Гортов.
***
На столе лежала кипа бумаг с пометкой Порошина «вычитать». Это были следующие статьи: «Ни цента содомитам»; «Симптомы странной любви»; «Почему я не могу молиться за Березовского»; «Либеральная ермолка и русский лед»; «Иосиф Сталин или Элтон Джон? Как пресечь разгул педерастии в современном обществе».
Гортов сварил себе кофе и стал читать.
***
Ресторан «Офицерское собрание» находился в отдельном коричневом зданьице, похожем на шоколадку. На нем была башенка с чугунным орлом, и мелкий и острый дождь бил по нему и по крыше.
Редакция «Руси» в полном составе жевала котлеты с гречневой кашей, ужиная. Порошин, не спросив никого, заказал водки.
— У меня есть награда, — сказал Порошин, скорее отняв бутылку у официанта и с хрустом сорвав крышку с нее. — Называется «Золотое перо российской журналистики». «У тебя есть такая награда?», — он обратился к Гортову. — «А у тебя?» — К Борткову. — «Ладно, у тебя тоже есть. Но сейчас ее дают всем подряд… А про тебя и говорить смешно (Спицину). Она стоит у меня в спальне. Я смотрю на нее каждый день, просыпаясь, и вспоминаю старые времена», — Порошин задумался и стал говорить мечтательно, с долгими паузами между словами. — «"Новая", пьянки с утра и до ночи… Когда я был молодой… Денег не было… а я и не замечал… И был счастливый».
Порошин достал платок и стал отирать глаза. Они были совершенно сухие, но зато со лба ручьями струилась вода, как по каналам, по глубоким морщинам. Он продолжал говорить, обращаясь уже скорее к себе, тихим и тусклым голосом.
— Девяностые годы… Кажется, женщины были куда красивей. В этих своих разноцветных леггинсах… Очереди в Макдоналдс. Помню, стоял как-то почти четыре часа... Хот-доги... Джинсовые комбинезоны из Китая. У меня было два… Угрожали убить. Били в подъезде, и сильно били. Не придавал значения — потому что… Смысл!
Спицин тихонько зевнул, и Порошин обернулся к нему с темнеющими глазами.
—…Покупал детям по самой дешевой игрушке возле метро — а они радовались. Теперь могу скупить «Детский мир»…
— «Детский мир» сейчас на реконструкции, — вставил Бортков.
— …А им не надо.
Порошин что-то сделал с лицом, словно собирался стошнить, но удержал рвоту в себе каким-то сложным движением рта и подбородка, и Гортов хотел было уже встать и уйти, забыв о приличиях, так невыносимо было это все, но тут из мрака к ним вышел знакомый лобастый человек, Чеклинин. Улыбка ползла по его лицу судорогой, и шрамы сияли на лбу как маленькие улыбки. Чеклинин сел, и Порошин сел возле него, обняв рукой с рюмкой за железные плечи. Несколько капель попало ему на рубашку, и Чеклинин приметил это едва заметным движением глаз, но тотчас показал, что это его совсем не обидело.
— Как дела, брат? — прочувствованно сказал Порошин и, не дожидаясь ответа, снова вскочил, обращаясь к «Руси» и как будто ко всей публике.
— А сюда меня, кстати, привел вот этот самый человек, Чеклинин. Мы же с ним земляки — с Уралмаша. А познакомились только в Москве. Вот как в жизни бывает! — У Порошина так выкатились глаза, что, казалось, они вот-вот упадут на землю, и все бледно-салатовое лицо потекло вниз, как фисташковое мороженое на солнце. А лицо Чеклинина бронзовело, оно было словно цельный кусок камня, от которого не то что отколоть нос, но вырвать, к примеру, ресничку, казалось, можно только специальным строительным оборудованием. Невероятно, что два таких разных лица могли появиться на одной почве.
— Видите у него этот шрам? — Порошин ткнул пальцем в один из тысячи шрамов Чеклинина. — Как-то пошли с ним к блядям, это еще до «Руси» было, и тут — нихуя себе! — он приставляет мне нож к горлу. Говорит: «Слезай». А я без штанов, ну понятно, в кровати... Нормально, да? Ну, думаю, сейчас зарежет, если не встану. А вынимать не хочется… Короче, незаметно берусь за табурет — и хуяк! — ему по лбу… Тут он в себя пришел, конечно.
Они посмеялись и чокнулись. Гортов заметил, как во дворе под фонарем ждали двое в черных рубашках. Они стояли к бару спиной и, скорее всего, дожидались Чеклинина. Они не мерзли, и даже рубашки еще расстегнули, а на козлах в это же время прыгал замерзший ямщик в куртке.
— Что ж вы, ребята! — заговорил Чеклинин. — Читаю я ваши статьи, но что-то нет в них жизни. Все сухо и как будто по схеме накатано. А надо, чтоб каждое слово вбивалось, как осиновый кол, в грудь либеральной гадине, — и он выставил вперед свою грудь.
— Будем стараться! — с усмешкой рапортовал Порошин.
Все снова чокались. Приносили супы и закуски.
***
Через некоторое время Бортков ушел в туалет, а вслед за ним пошел Чеклинин. Их долго не было. Воцарилась тягучая тишина, и не отоспавшийся Гортов закрыл глаза и стал дремать, пристроившись к стенке.
Приоткрыв их опять, он увидел стоявшего прямо над ним Чеклинина, дышавшего на него и державшего его за плечо. Сквозь полусон доносился, как из пещеры, голос: «Я свинью пробиваю насквозь одним ударом — это как дубленку пробить», — при этом Чеклинин держал округлый столовый нож двумя пальцами, которым тыкал в воздух возле лица Борткова. Бортков остолбенел.
Гортов вздремнул еще немного и снова увидел Чеклинина, который говорил:
— Скажу вам честно, ребята. Мне это тоже не нравится. Знаете, почему я здесь? Как думаете, почему? — Гортов сунул голову за спину сидевшего рядом Спицина, чтобы меньше слышать Чеклинина, но тот продолжал.
— Я диабетик! Я больной человек! Мне необходима политическая стабильность! — говорил тонко, несоразмерно своему телу Чеклинин, а Гортов с вялым раздражением думал, почему им всем непременно нужно облегчить перед ним свое сердце.