Дьяков, посмеиваясь, любовался Еламаном. Какой у него был добродушный, невинный вид! Как ловко прикидывался он простаком, шаруа. На голове помятая войлочная шляпа, чапан подвязан ременными путами вислобрюхого коня, который пасся тут же, недалеко от юрты. Детишки его, мал мала меньше, поблескивая глазенками, со страхом и любопытством глядели сквозь прорехи юрты на незнакомых людей. Дьяков хотел раньше забрать детей в город, чтобы не подвергать их риску. Но теперь, разглядев их, отказался от этой мысли— благодаря этим малышам Еламан был вне всяких подозрений.
— О белых ничего не слышно?
— Нет, здесь пока никого не было.
— Ну что ж, тогда поедем посмотрим немного окрестности. И ты поезжай с нами.
С баржи быстро свели на берег коней, и вся группа поехала степью в сторону богатого аула. Еламану сегодня весь день нездоровилось— перегрелся на солнце, — и едва он отъехал от прибрежья и оказался в жаркой безветренной степи, как из носа у него пошла кровь. Запрокинув голову, прижимая к носу ладонь, Еламан остановил коня. Дьяков некоторое время сочувственно глядел на Еламана, потом вдруг оживился и пробормотал:
— А что? А ведь хорошо будет… — И тут же велел — Размажь! Размажь хорошенько!
— Что? — не понял Еламан.
— Кровь, я говорю, размажь по лицу. Так… Теперь рубаху испачкай, утрись рубахой. Так… Ну вот, теперь совсем хорошо.
И засмеялся, очень уж Еламан стал похож на избитого до крови.
— Что, голубчик, получил по заслугам? — спрашивал весело он. — Будешь теперь Советскую власть хаять?
Вот так они и приехали в богатый степной аул. Дьяков с бойцами пошел в какую-то бедную юрту, стоявшую на краю аула. Окровавленный Еламан остался возле лошадей. Местные казахи, успевшие познакомиться с Еламаном, собрались возле него, жалели, вздыхали, советовали:
— Ты не перечь им. На кой они тебе черт сдались. А то еще пристрелят!
Кто-то из парней побежал, принес чайник воды. Кто-то вынес кумысу.
— А говорили, красные никого не обижают.
— А ты и поверил? Красные, белые, один черт, все чужаки, нечего им верить.
— Н-да, теперь только держись. Гляди, вон уже идут, дьяволы. Ну, родной, не перечь им, молчи и терпи. Что велят, то и делай. Храни тебя аллах!
Еламан поблагодарил их, сел на своего вороного и поехал вместе с отрядом. Они отъехали уже порядочно, когда на горизонте заклубилась пыль.
— Ого! — сказал Дьяков и, придержав коня, взялся за бинокль. Посмотрев минут пять, он позвал — Еламан!
— Да?
— К аулу идет большая какая-то часть. Плохо видно, но, кажется, есть и артиллерия. Поезжай назад в аул, торопись, чтобы успеть раньше белых. Постарайся узнать, что за часть и куда направляется. Понял?
— Понял.
— Может, это какая-то отдельная часть, а может, передовой отряд всей армии. Понял?
— Понял.
— Только, смотри, будь осторожней. Ругай нас в хвост и в гриву!
— Ладно.
— В час ночи я буду в твоей юрте. Постарайся к этому времени все узнать. Запомни, в час ночи. Ну, желаю удачи.
Еламан повернул вороного назад. Он рассчитал, что вернется в аул раньше, чем придут туда белые, и не спешил. Рысью въезжая в аул, он заметил, как во всех юртах начался переполох. Напуганные появлением в степи большого отряда, люди бестолково бегали от юрты к юрте. Джигиты, наспех отвязав стоявших у коновязи коней, опрометью ударились в степь. Девушки и молодухи побежали вдоль оврага к прибрежным камышам.
Мрачный Еламан привязал коня у крайней юрты. Хозяин сидел среди перепуганных детей и жен и дрожал. Он только взглянул на вошедшего Еламана, но не сказал ни слова.
Не успели они опомниться, как передовой отряд белых уже въезжал в аул. Не сбавляя хода, конники поскакали дальше, чтобы окружить перепуганный аул.
Еламан с хозяином юрты выглядывали из-под полога. Пропыленные солдаты, едва войдя в аул, тут же начали расходиться по юртам.
К вечеру вернулась с выпаса скотина. Солдаты со смехом кинулись навстречу овцам, согнали их в круг и начали ловить самых молодых. Их тут же резали, обдирали и сваливали в котлы. Какой-то офицер, собрав не успевших спрятаться баб, заставил их доить коз. К этому времени прибыл еще один отряд белых.
Помогая солдатам резать овец, Еламан слишком поздно заметил проехавшего мимо него статного черноусого мурзу. Он замер, увидев Танирбергена, и холод колюче растекся у него по телу. Два офицера — справа и слева — ехали с мурзой. Танирберген был наряден, как всегда. Серый, из верблюжьей шерсти чапан был небрежно накинут на плечи поверх черного заморского бешмета. На голове его была щегольская плюшевая шляпа с пером. Шагом проехал он на прекрасном сивом коне, как будто и не заметил Еламана, который поспешно отвернулся от него. Побледнев, Еламан долго смотрел ему вслед, напряженно размышляя: заметил или нет? Узнал или нет?
Танирберген подъехал к самой лучшей в ауле белой юрте, слез с коня, кинул повод подбежавшему услужливому джигиту и вместе с офицерами вошел в юрту. Заметил или нет? Узнал или нет?.. Если при входе, думал Еламан, он обернется, хотя бы мельком посмотрит в его сторону, значит, узнал. Танирберген, высоко и прямо держа свою красивую породистую голову, не оглянулся. Но нехорошее предчувствие уже поселилось в сердце Еламана. Незаметно выбравшись из толпы, окружившей плотно казаны, он пошел к овцам, согнанным в кучу на краю аула. Там он подсел к пожилой бабе, доившей овцу.
— Женеше, помочь вам? — спросил Еламан.
— Да зачем это тебе, деверек? — неохотно ответила баба.
— Трудно, наверно, столько овец подоить, помогу немножко…
— Какой там трудно! Ничуть не трудно. А только пусть лучше ягнята пососут, чем этим сандатам[20] молоко давать. Это я просто так, для отвода глаз сижу и овцам сосцы мну.
Но Еламан не уходил от котана.[21] Хоть и навязался помочь подводить ягнят-сосунков к маткам, но каких именно ягнят нужно было отпускать с привязи, он не знал. И Еламан начал отпускать тех, которые изо всех, сил рвались к маткам и блеяли. Руки его были заняты ягнятами, но мысли были прикованы к двери большой белой юрты, куда вошел Танирберген. Он все ждал, что сейчас выйдет кто-нибудь из юрты, оглядевшись, заметит его и поманит пальцем… Если мурза не видел или не узнал его, думал Еламан, ни в коем случае нельзя больше попадаться ему на глаза. Обязательно выдаст!
К бабам, доившим овец, подошел офицер. Молока показалось ему подозрительно мало, и он нахмурился. Выматерив баб, он взглянул на Еламана и подмигнул ему. Видно было, что этот простоватый казах, который так усердно помогал бабам и возился с ягнятами, пришелся офицеру по душе. Еламан искательно улыбнулся ему в ответ. Кто знает, может быть, этот офицер еще пригодится, заступится когда-нибудь или еще какая в нем окажется нужда?
К юрте, где остановился Танирберген, Еламан осторожно подошел, когда уже начинало смеркаться. Возле двери толпился народ. Через головы впереди стоявших людей Еламан заглянул в юрту, полог которой был приподнят. И сразу же узнал подполковника, сидевшего рядом с Танирбергеном на почетном месте. Вылитый был отец, Тентек-Шодыр! И длинный, с горбинкой нос, и маленькие пронзительные серые глаза — все было точь-в-точь, как у его отца. И усы он брил, как отец, только рыжую густую бороду отпустил по грудь.
Подполковник Федоров был оживлен и разговаривал с сидевшим чуть пониже толмачом.
— Спроси-ка у него, — сказал он, кивая на хозяина юрты, мешавшего в большой раскрашенной чаше кумыс. — Спроси-ка, подходят ли сюда пароходы красных?
Толмач, подобострастно выслушав подполковника, тотчас заговорил с хозяином юрты. О чем говорили толмач с хозяином, Еламан не слыхал, он только видел, как хозяин часто закивал тюбетейкой.
Толмач снова повернулся к Федорову.
— Он говорит, красный пароход последние дни несколько раз заходил сюда.
— Спроси, есть ли на нем орудия.
— Он говорит, не обращал внимания, но, по слухам, есть.
— Так… Подходит ли он к самому берегу?
— Господин подполковник спрашивает, подходит ли пароход красных к берегу?
— Подходит, таксыр, подходит.