— В каком именно месте?
— В Уш-Шокы. А потом и к нашему берегу подходит. Там, где поставили недавно одинокую юрту.
— Юрта? Мне говорили, никакой тут юрты нет.
— Да, да, таксыр, юрта. Юртешка небольшая. Вы разве не видели, когда ехали к нам? На самом берегу стоит, одна-одинешенька.
— А что это за прокаженный, который один на отшибе живет? — спросил Танирберген.
Еламан похолодел. Руки его, которые лежали на плечах стоявших впереди, задрожали, и он поспешно сунул их в карманы. На смуглом холеном лице мурзы бродила странная усмешка. «Ай, ой-бай-ау, все-таки заметил он меня, — с тоской подумал Еламан. — Но тогда почему он молчит! Почему не говорит белым, чтобы те меня схватили?».
— А с какого места удобнее обстреливать красный пароход? — переводил между тем толмач очередной вопрос Федорова.
— Э, любезный, откуда нам это знать? Мы ведь не военные. Если бы таксыр спрашивал о скотине, о пастбищах, тогда другое дело, а пушки…
— И-и, алла! Разве от этих бестолковых казахов чего-нибудь добьешься? — разводя руками, сказал толмач Федорову.
Танирберген нахмурился. Слова толмача задели его за живое.
— А чего тебе еще нужно? — сердито по-казахски сказал он. — Куда подходит пароход, сказали. Значит, самое удобное место для пушек — Уш-Шокы. Лучше всего стрелять от Уш-Шокы, — уже по-русски повторил он Федорову.
— А сколько до этого… Уш-Шокы верст?
— Да верст семнадцать будет, пожалуй. Я не ошибаюсь, джигиты? — обратился Танирберген к толпившимся у двери аульчанам.
Те утвердительно загудели.
— Так. Значит, в Уш-Шокы и поставим шестидюймовки, — решил Федоров.
В юрту вошел молодой офицер и доложил, что проводника-киргиза требует к себе командующий. Еламану даже понравилось, что мурза не вскочил, не засуетился, а, словно желая показать людям этого аула, что он не какой-нибудь низкородный казах, с достоинством поднялся, не торопясь, надел шляпу, накинул на плечи серый чапан и, ни на кого не взглянув, спокойно пошел из юрты. Следом за ним поднялся и пошел Федоров.
Еламан отступил в темноту. Танирберген и Федоров прошли сосем близко от него, и Еламан решил, что задерживаться ему здесь нельзя ни минуты. Оказывается, и генерал Чернов здесь, а значит и его свита, в которой чуть не все его знают, и созвездие Плеяды же взошло, и, должно быть, близок уже условленный час, когда должен подойти к его юрте пароход. Слава аллаху, что он побывал здесь! Нужно прежде всего предупредить Дьякова, чтобы пароходы даже близко не подходили к Уш-Шокы.
Теперь ему предстояло самое главное — благополучно выбраться из этого аула. С наступлением темноты вокруг аула выставили ночные дозоры, и теперь никому нельзя было выходить в степь. Едва только Танирберген с Федоровым ушли, Еламан пробрался в юрту подойдя к офицеру который приходил давеча к бабам смотреть сколько надоили молока, Еламан прижал обе руки к груди и попросил разрешить ему вернуться домой.
— А где твой дом?
— Недалеко отсюда, совсем рядом. Баба моя, марджа,[22] болеет. А я вот помогал доить овец и задержался.
— А почему ты живешь один?
— Да вот кочую с прибрежья Сырдарьи…
Офицер некоторое время разглядывал стоявшего перед ним с покорным видом рослого казаха. Еламан опять начал твердить, что жена больна и детишки-несмышленыши, мал мала меньше, без присмотра остались. Тут поддержал его и хозяин юрты:
— Таксыр, он истинную правду говорит.
Соседи, до сих пор толпившиеся у двери, заговорили все разом:
— Его, несчастного, перед вашим приходом красные чуть не до смерти избили.
— Весь в крови был, бедняга…
— Отпустите его, таксыр… Он правду говорит.
Все так же пристально разглядывая Еламана, рыжий офицер стал у него спрашивать о том, что уже знал со слов хозяина юрты: были ли в этих местах красные, подходят ли их пароходы к берегу? Чтобы не вызвать подозрений, Еламан повторил слово в слово то, что говорил хозяин: да, красные уже наведывались сюда, а пароходы их заходят к Уш-Шокы. Удовлетворенный офицер вызвал солдата и приказал выпустить казаха из аула.
Еламан, приложив руку к груди, поблагодарил офицера и только повернулся было, чтобы уйти, как тот вновь окликнул его:
— Эй! Что у тебя за шрам на лице?
Еламан, стараясь унять дрожь, погладил ладонью шрам, помедлив, сказал:
— Этот, что ли? Это лошадка лягнула.
Люди будто только теперь заметили на его лице шрам. Боясь при офицере говорить громко, удивленно зашептались.
— Апыр-ай, крепко копытцем задела!
— Еще повезло. Бог спас.
— Видно, молодая лошадка. Стригунок, может. А то бы тут же мозги вылетели.
Рыжий офицер немигающими глазами недоверчиво смотрел на Еламана. Еламану стало не по себе. Вдруг этот рыжий начнет проверять его и отведет к Федорову? Он стоял в тяжелом раздумье, смутно соображая, как же ему быть.
И тут совершенно неожиданно рыжий офицер брезгливо махнул рукой, буркнул:
— Убирайся!
Из юрты Еламан вышел заметно повеселевшим. Идя по темной степи, он ног под собой не чувствовал от радости, что не попался на глаза ни Танирбергену, ни офицерам из свиты Чернова. Юрту свою он еле нашёл в безлунную ночь. Онемевшая от страха Кенжекей сидела, обхватив колени, у ног мирно спящих детей. Она вскочила, едва заслышав шаги Еламана, и не успел он войти в юрту, как она бросилась ему на шею, спрятала лицо у него на груди и заплакала, вздрагивая плечами, задыхаясь ог слез.
— Давай уедем… Уедем отсюда… — выговаривала она. Голос ее прерывался.
— Ну, ну… Кенжеш! Успокойся… Ты же у меня молодец!
— Не могу я… Не могу больше!
— Да что с тобой такое?
— Боюсь.
— Чего еще выдумала!
— Нет, боюсь, боюсь.
— Тише, детей разбудишь. Давай-ка лучше сядем… Кенжекей покорно села, но как только рядом присел Еламан, она опять уткнулась ему в плечо. Крепко обняв располневшее, тугое тело Кенжекей, Еламан стал молча гладить ее по голове.
За тонким войлоком юрты сонно ворчало море, мелкие волны с шипением взбегали на песчаный берег. Звенели степные сверчки. Вернувшись из аула, Еламан снял с коня седло, стреножил его посвободнее и отпустил на выпас. Но трава возле юрты не понравилась вороному, и он сразу направился туда, где пасся днем. Было слышно, как он прыгал, удаляясь. Вслушиваясь в ночные звуки, Еламан с нежностью и участием думал о жене. Он думал, как она измучилась, наверное, как надоела ей беспокойная солдатская жизнь, как она тревожится за его судьбу… Чтобы хоть немного развеселить и успокоить ее, он сказал, посмеиваясь:
— Ну чего же ты боишься, глупая? Помнишь, бабушки наши нам рассказывали о железных батырах, которые в огне не горят и в воде не тонут? Вот и я такой же.
— Ах, оставь, мне не до шуток.
Возле юрты послышался шорох, и Кенжекей испуганно вскрикнула — кто-то большой неуклюже протискивался в маленькую юрту. При свете подслеповатой коптилки Еламан не сразу разглядел ночного гостя, а узнав, обрадовался и быстро поднялся.
— Кален-ага!
Кален сначала поздоровался с Кенжекей, смущенно стоявшей за спиной мужа, потом загадочно подмигнул Еламану и буркнул:
— А ну пойдем выйдем.
Еламан молча вышел с ним в степь. Недалеко от юрты сбилось вкруг несколько верховых. Еламан даже не удивился. Он уже привык к таинственным появлениям друга. В самую глухую ночь Кален безошибочно находил дорогу. И все-таки странно было, как Кален ночью нашел его затерянную в беспредельной степи одинокую юрту и как смог так бесшумно подъехать.
— Да будет вам во всем благополучие! — обратился Еламан к джигитам.
— Аминь! Пусть сбудутся твои слова.
— Что это вы ночью по гостям разъезжаете?
— Э, дорогой, — с удовольствием засмеялся Кален. — Когда это твой ага просто так по гостям разъезжал, а? У меня ведь всегда дело. Вот и сейчас по делу едем.
— Ну? Какое же дело?
— Вот у тебя приятель есть…
— Какой приятель?
— Ну, этот чахоточный комиссар твой.
— Дьяков, что ли?
— Он самый. Вчера вызывает меня и говорит: «Бери, тамыр, говорит, своих джигитов и отправляйся по берегу моря, по пути беляков. Понял?»—«Ладно, говорю, отправляюсь». — «Поезжай, говорит, впереди беляков и предупреждай все аулы, чтобы уходили, а колодцы по дороге закопайте. Понял?»— «Это что, спрашиваю, приказ такой?» А он, хитрый пес, улыбается. «Нет, говорит, не приказ, а просьба Советской власти, а?»— «Ну раз просьба, говорю, тогда выполню, сделаю все, как ты говорил».