– Самоуверен ты, господарь, уж прости мне мои слова. Да пребудет с тобой Господь Бог.
Они поклонились друг другу – и Марил вышел из зала, сопровождаемый двумя своими сподвижниками.
Хогард в глубоких раздумьях сидел на троне, затем налил себе в кубок вина из стоящего подле кувшина и сделал глоток. Вино полилось в его распаленное беседой горло, утешило, прояснило мысли. Итак, Марил был прав, угроза миновала; Хогард предпочитал не ведать о том, что сделал колдун с ратью хана. Дочь его, по всей вероятности, отъехала уже далеко-далеко от Златограда. Он вспомнил, какой она была в последние минуты своего пребывания дома, вспомнил ее тугую косу с вплетенными самоцветами, тяжелый венок из ценных каменьев, платье – воздушное, неземное, как и она сама, – расшитые туфельки. Вспомнил он ее затравленный взгляд, как у загнанного олененка, дрожащие губы, белую руку, зажатую в руке колдуна… Хогарду стало дурно. Казалось, не было ничего в мире дороже этих последних минут, проведенных вместе, а ведь Морена даже не соизволила посмотреть на него, когда уходила навсегда из этой комнаты, – до того, должно быть, ее сковали страх и стыд. Что ждало ее на чужбине, в колдуновых владениях, какая участь – может быть, много страшнее той, что была уготована ей отцом…
Все распадалось, все тлело и исчезало; перед глазами Хогарда сейчас нестройной чередой проносились воспоминания о его ушедшей супруге, о детстве Морены, о ее только что закончившейся юности: какой она росла строптивицей, какой бунтарский дух горел в ней неустанно днем и ночью, как противны ей были все эти роскошные наряды, жемчуга и громоздкие драгоценности, узкие туфельки, в которых едва ли можно было сделать шаг. Она любила волю, любила природу и бескрайние просторы, любила скромные девичьи сарафаны, вплетала в косу простые ленты – и не надобно ей было ничего, кроме этой воли и этой простоты, которая так была свойственна ее матери и которую так чтила она сама…
Хогард остался один. Покои опустели и теперь казались тусклыми, серыми и не нужными ни единой живой душе. С уходом гостей здесь не осталось крови и злата – голубые стены отдавали холодом; в наступающем полумраке казалось, что они покрыты ледяной коркой. Остатки яств покоились на столах, ожидая, пока их разберут голодные слуги; последние не решались войти и побеспокоить тем самым своего господина. Вино в его кубке больше не мерцало, не отливало золотым… Казалось, дом погрузился в глубокий сон, как погрузился в него и весь город; князь бодрствовал один – и будто должен был сидеть так в этой зале еще добрую сотню лет, пока северный господарь Марил не вернул бы ему дочь – которую, правда, и отобрал бы сразу себе в жены. Вся роскошь убранства словно была теперь подделкой, обманом, ворожбой того самого колдуна; пир закончился, подошли к концу смотрины, отгремели праздничные фанфары, отзвучал смех гостей, гул десятков голосов скрылся за поворотом, тихий шепот Морены исчез, будто его и не бывало вовсе, – и только отвратительный хохот колдуна, невероятно довольного своей жестокой шуткой, казалось, все еще витал в воздухе, оседая на стенах, на полу, даже на одеяниях самого князя.
На Златоград медленно опускалась безрадостная полночь.
Путь им и вправду предстоял длинный. Колдун провел Морену через широкий двор. Их ждали вычурные резные сани, забитые подушками; поверх подушек покоились два узорных серебряных покрывала и теплая шуба, которую колдун накинул княжне на плечи. Лица возницы Морена не разглядела; тот сидел, плотно закутавшись в полушубок, да и на дворе было уже довольно темно. Ей показалось только, когда возница на миг повернулся, что глаза у него были какого-то неестественного, рыжего цвета – и ярко горели в темноте. Колдун помог ей устроиться в санях, накрыл покрывалом, не проронив ни слова; они отбыли.
Сама Морена не решалась затеять разговор, отчужденный вид колдуна пугал ее; она слабо еще понимала, что долгое, долгое время теперь будет с ним – или даже его – и это его невыносимое молчание и равнодушие могут длиться вечность. Чтобы отвлечь себя от горестных мыслей о доме, который она покидала, о своем брате Яромире, с которым так и не успела попрощаться – он отбыл из Златограда на поиски союзников еще до известий о ее замужестве, – Морена стала смотреть на дорогу. Они выехали со двора, минули широкие ворота – дальше начинался город, такой знакомый и теперь навсегда чужой. Город, не ведающий еще, что любимая госпожа покидала его навеки, смотрел на нее с какой-то отеческой теплотой, обволакивал своим морозным ночным дыханием; снег под санями казался длинным белым ковром.