— Вот сучонок! — не выдержал Хрущ. — Ну а ты как же?
— А что я? А я вернулся с фронта, двор наш разграблен, постройки сожжены, скот господа советские увели. Я уехал в Питер, потом перебрался в Эстонию, там прибился к генералу Родзянко. А брат в городе с большевиками развлекается. Когда чекисты двадцатилетнюю сестру Алёну снасильничали, брат пальцем не пошевелил. От срама она ночью на столбе с газовым фонарём повесилась. Это я уж потом прознал от земляка, встретил его осенью девятнадцатого в отряде полковника Булак-Балаховича.
— Вот же гад! — Хрущ вскочил на ноги, схватил карабин, готовый тут же расстрелять брата-иуду. — Ну а ты чё? Неужто простишь суку?
— Бог ему судья. А за сестрёнку я уже не раз поквитался и ещё поквитаюсь.
Внизу, у ручья, раздался треск. Разведчики, похватав оружие и подсумки, быстро рассредоточились, заняв позиции за толстыми соснами. Треск нарастал, стало ясно, кто-то поднимается наверх. Сотник подал знак Хрущу обойти справа и заглянуть вниз. Выполнив приказ, урядник поднялся и с хохотом стал указывать рукой туда, где внизу стояли стреноженные кони. Картина была потрясающая: рядом с их лошадьми переминался с ноги на ногу, треща сучьями, огромный рогатый лось. Три кобылы отвернулись от любопытного гостя, а крупный гусарский конь, не уступавший размерами лосю, прикрывал их своим телом. Лось, заметив людей, медленно развернулся и, гордо неся рогатую голову, спокойно перешёл ручей и удалился в чаще.
Сотник приказал:
— Остаёмся ожидать наших здесь. Пост установим на взгорке у дороги, — он показал плетью в сторону густого кустарника шиповника, — караулу меняться через два часа. Первым дежурю я, за мной — Бурко. Не шуметь, часто не курить, по лесу не шляться. Проверить лошадей и оружие. Затем всем спать. Увижу кого выпившим, запорю.
7
Ранним утром, в предрассветном полумраке, когда на лесную дорогу еще не падали робкие лучи солнца, с трудом пробивавшиеся сквозь хвойную густоту вековых елей и сосен, когда ещё немногие лесные обитатели очнулись ото сна и лес был тих и безмолвен, когда мхи, лишайники и лесная трава ещё купались в росе, а воздух радовал свежестью, прохладой и чистотой, пока не набрала силу июльская жара со своими непременными спутниками — духотой и слепнями, — отряд тронулся в путь.
В передовом охранении шли хорунжий Никита Толкучий со штабс-капитаном Гуторовым, в арьергарде — подпоручик Клёпин и прапорщик Жамнов. Павловский, есаул Тимофеев, поручик Дембовский, подпоручик Кузовков, подхорунжий Хлебов и двенадцать душ разномастной публики, присоединившейся к отряду в лесной усадьбе старого лесника Боброва, двигались в центре. Павловский не терпел походного беспорядка и накануне выступления предупредил: любой, нарушивший строй и ритм полевой рыси, поначалу получит плетей, за вторичный проступок будет расстрелян им лично. Подогнанная амуниция, карабины, шашки, два ручных пулемёта «льюис», цинковые патронные ящики, обёрнутые ветошью, не брякали. Крепкие, хорошо отдохнувшие, сытые кони шли весело. Пока их ещё не доставали спавшие слепни и оводы.
Среди присоединившихся были отпетые уголовники со стажем, пошедшие за Павловским ради наживы и лёгкого фарта. Эти негодяи и подонки, чудом спасшиеся от огня красноармейцев и чекистов при налёте на Холм, собравшись на лесном хуторе Боброва, всю ночь глушили самогон и орали блатные песни. Как только отряд вышел из охотничьей усадьбы, Павловский приказал остановиться, подозвал к себе самого наглого из уголовников, признанного ими за старшого, застрелил его из маузера, не проронив ни слова. Обряд устрашения был совершён, уголовники, со всех сторон окружённые офицерами, смиренно заняли место в конном строю.
Павловский шёл в паре с есаулом Тимофеевым. Молодая и игривая кобыла Жнея соловой масти с пушистой белой гривой и таким же белым вьющимся хвостом (Павловский так назвал жеребёнка, родившегося и выросшего в конюшне лесника Боброва в честь своей первой строевой лошади, погибшей в Восточной Пруссии в августе четырнадцатого года) всё время пыталась укусить серую кобылу есаула, мощную и послушную. Возможно, ревновала, заметив однажды, как её хозяин погладил серую, возможно, просто так, для порядка, показывая, кто тут главный, стало быть, и она, полковничья лошадь, главней всех лошадей. Полковник не стегал её за это, только дёргал за гриву.