Поэтому Цвибель не только не взял ни копейки с Мильнера, но снабдил чекиста в дорогу гостинцами от чистого еврейского сердца: парой забитых петухов, уткой, тремя десятками яиц, бараньим бедром, банками с соленьями и вареньями… А затем иногда стал отправлять в Новгород с оказией подобные гостинцы семье Мильнеров. И, думается, зря завистники зло судачили о лёгкости открытия Равилем Цвибелем первых нэпманских организаций в городке: обувного магазина и шинка с отличной кухней и недорогой выпивкой, — намекая на помощь из Новгорода. Не было никакой помощи, просто главный чекист по-дружески попросил председателя уездного исполкома Советов без проволочки выдать старшему сыну Цвибеля патенты на частный бизнес. И разве кому плохо стало от того? Где бы жители могли ещё приобрести такую качественную обувь, мастерски изготовленную из прекрасной кожи Шимоном Ойшером? А где местные граждане и приезжие могли так прекрасно откушать и безбоязненно выпить хороших крепких и не очень крепких напитков, как не в шинке его старшего сына Равиля Цвибеля? Нигде! Спасибо Ленину с его еврейским политбюро за НЭП, возрождение частной собственности и инициативы!
Такие мысли вертелись в голове старого Цвибеля, сидевшего под яблоней у себя во дворе. Всё у него, слава Господу, было хорошо. Беспокоили только судьбы младшего сына Симона и дочерей Леи, Либы и Лии. Симон при посредничестве Абрама Мильнера в прошлом году поступил на юридический факультет Петроградского университета, и его, Авида Цвибеля, мучила мысль о будущем сына. Очень не хотелось бы видеть его в рядах чекистов. Адвокатом ему надо стать, адвокатом!
Двадцативосьмилетняя старшая дочь Лея, высокая, крепкая красавица, задира и непослушница, два года работала медсестрой в местном фельдшерском пункте, но была не замужем, как и её младшие сёстры — двадцатипятилетняя Либа и двадцатилетняя Лия. Хотя и крутились вокруг них всякие местные большевики с комсомольцами, приличных еврейских молодых людей он, Цвибель, пока не рассмотрел.
Мучила его и другая проблема. Он очень хотел есть. Сегодня был шаббат[26], и Авид страстно желал видеть на столе фаршированную селигерскую щуку, жирный суп с куриными потрошками, жареную утку… Но об этом можно было только мечтать. Великий и строгий пост Тиш бе-ав в святой месяц Ав позволял только варёное зерно, хлеб и воду. Вот и сегодня утром, когда семья собралась за столом завтракать, он, предварительно запалив свечи, произнёс: «Благословен ты, Господь, Бог наш, Владыка Вселенной, Выращивающий хлеб из земли». Затем, разломив на части испечённый Азой хлеб, посолил его и раздал дочерям и жене.
Цвибель знал, Лея всё равно пообедает у старшего брата в шинке наваристыми щами и жирными котлетами, а младшие дочери обязательно выклянчат у матери круг домашней кровяной колбасы и за милую душу слопают его, запивая неснятым молоком. «Ах, дети-дети!» — думал Цвибель, улыбаясь и попыхивая трубочкой.
11
Отряд отдыхал в лесу почти сутки. Организовав боевое охранение, Павловский разрешил развести костры внизу, в заросшей тальником балке у ручья, там, где держали лошадей. Казаки варили уху из выловленных в ручье окуней и кулеш из просяной крупы с салом. Уголовники и дезертиры поодаль пекли в углях картошку и жарили на вертеле пойманных в оселки зайцев. Хотя пьянствовать Павловский и запретил под угрозой расстрела, уголовники потихоньку цедили добытый самогон и полушёпотом переговаривались:
— Нам нихто не могет воспрещать выпивать, акромя Господа Бога, мы народ к ентому делу привычный, стрелять и резать могем завсегда.
— Твоя правда, я хучь ведро ополовиню, ништо мне. Рука ишшо крепче станет.
— Войдём в город, повеселимся. Бабу хочу страшно! Считай уж с месяца три, как бабу не имел. Иссох весь.
— А я, как дело кончим и золотишка у жидов наскребём, двину в Польшу с полковником, нечя тут более искать, большаки всё спымают.
— Дурень ты карманный! Будто не варит твоя дырявая башка. Так ты и нужён полковнику! Он же нас опосля всех перекокошит за милу душу.
— А я, братцы, опосля в Питер подамся, на родную Лиговку мою. Вот уж заживу! Корешков соберу, шманать нэпманов будем.
Хрустнула ветка, рядом прошёл фельдфебель Бурко, внимательно оглядывая сидевших у костра. Уголовники разом примолкли.
Офицеры расположились вокруг импровизированного стола, сооружённого казаками из нарубленных ивовых стволов, уложенных на две полусгнивших сосны и накрытых брезентом. В ожидании ухи и кулеша жевали пироги с разными начинками, испечённые на хуторе старого егеря, вареные яйца, потягивали домашний квас. В лесной гуще было хорошо, жара не так донимала, зато донимали комары. Разморённые июльским теплом и бездельем, офицеры лежали на мягкой перине белого мха, отмахивались ветками от жужжащих кровопийцев и вели неспешные разговоры.