— Что, Дрын, не узнал старого товарища, друга детства спьяну не распознал?
Кузя, отбросив костыль, облапил друга и завопил:
— Ванька! Гуторов Ванька, мать твою! Ты откедова свалился, рожа твоя свинячья?!
— Не ори, Кузя, соседи подумают, пожар или воры лезут.
— Да и хрен с ими, соседями ентими, главное, Ванька, ты вернулся!
Дрын, суетясь по комнате-мастерской, веником скинул стружку со столярного верстака, служившего и обеденным столом, на выструганных из осины разделочных досках споро нарезал крупными ломтями чёрный хлеб, толстыми кусками сало и неведомо откуда взявшуюся колбасу. Появились зелёный лук, укроп, петрушка и, как логичное завершение, бутыль мутной самогонки.
— Ну, брат Иван, давай потрапезничаем. Сидай по-царски! — Дрын придвинул прапорщику старое прочное кресло ещё дедовской работы, на котором любил сидеть отец Дрына, потом Дрын, когда принимал заказчиков или выпивал со знатными, по его меркам, людьми. Гуторов был знатным.
После первой и, кстати, весьма неплохой, Дрын спросил:
— Откуда ты, Ванька? Правду люди болтают, будто ты в охвицерах ходил?
Гуторов не спешил с ответом. Выложив из сидора варёные яйца и картошку в мундире, медленно очищая одну картофелину маленьким швейцарским перочинным ножом, тихо заговорил:
— А тебе, Кузя, доверять-то можно? Не побежишь в ГПУ друга с потрохами сдавать?
Дрын от обиды набычился.
— Ты, Ваня, говори, да не заговаривайся. Когда и хто Кузьму Евлохова мог заподозрить в филёрстве? А? И это ты, мой лучший товарищ, с коим мы не один пуд обобранных в соседских садах яблок и груш продали отдыхавшим на курорте барам, с коим тырили в курортном ресторане вина сладкие и дорогие папиросы заморские, под юбки залазили всяким там гимназисткам и курсисткам, ты, Ванька Гуторов, меня смеешь подозревать в изменчестве?!
Дрын вытянул из пачки «Невские» папиросу и долго не мог зажечь её дрожащими от обиды руками.
Гуторов положил на плечо друга руку, легонько потряс, улыбнулся.
— Не обижайся, Кузя. В тебе я абсолютно уверен. Просто, брат, жизнь так сложилась, что приходится ежеминутно озираться по сторонам.
Он вкратце поведал Кузе про свою боевую историю на фронтах Великой и Гражданской войн, опустив сюжеты про службу в контрразведке генерала Юденича и участие в налётах на территорию советских Белоруссии и России в отрядах полковника Павловского.
— Да, брат, — восхищённо произнёс Дрын, — пришлось тебе хлебнуть! Ну а чем дальше заниматься собрался-то? Могет, в нэпманы пойдёшь? Мамаша твоя, люди болтают, скоро молочный магазин откроет, масло там, сметану, творог продавать будет. Вот бы ей и в подмогу.
Гуторов налил самогонки, выпили, жадно закусили, закурили.
— Нет, Дрын, с меня торгаш, что со свиньи скакун. Мне бы что конкретное, головой и руками. Обучи меня столярному делу, будем в паре работать.
— Ты, Ваня, думай, что несёшь. Какое щас столярное ремесло? Тут табуретку в неделю наладишь и рад. Народ при большаках-коммунистах ентих, чтоб в могилу их всех разом, обнищал до нитки, жрать людям не на что!
Такой поворот разговора прапорщику понравился. Дрын не за советскую власть, с ним можно сотрудничать. Кроме того, Кузя в городе многих знает, информация к нему стекается отовсюду, это хорошо.
— А про нэпманов ты забыл? А про командиров красноармейских, гэпэушников, партийных и милицейских начальников, совслужащих, — они-то все хотят жить по-новому, в комфорте, словно новые баре?
— Так хто же с ими-то общаться станет, хто нашу продукцию им предложит?
— Вот я, Кузя, и буду предлагать. Я буду не только подмастерьем, но и твоими ушами и глазами в городе и губернии. Уверен, брат, мы наше дело поднимем на ой какие высоты! Кстати, а что в городе за переполох такой, что военные суетятся?
Кузя налил ещё по стакану, выпил, крякнул, занюхал грязным рукавом рубахи.
— А хрен их знает. Одни бают, манёвры какие придумали, другие — будто какого-то атамана с шайкой залётных ушкуйников излавливают, а ушкуйники те будто из-за кордона пришлёпали и всяких пакостей коммунякам натворили.
— Понятно. Ты разрешишь пожить у тебя? Надо оглядеться, прежде чем к матушке наведываться.
Дрын с радостью оставил друга у себя.
Поздним вечером, когда остатки белых ночей превращают надвигающуюся ночь лишь в легкие сумерки, а спёкшийся от жары воздух вначале влажнеет, а затем будто выпаривается и становится свежим, Гуторов всё же решил пробраться к родному дому, хоть глазком глянуть на него, а заодно провести разведку.