— Они этого не сделали. Им… им было более комфортно с плохим отношением, которое было им знакомо, в отличие от возможности быть самими по себе. Не имело значения, как я плакал, или спорил, или просил… они только и ждали, чтобы мы ушли. Даже новые П-20 и Е-20… — Он сгорбился и зарыдал. — Они ненавидели меня за то, что я П-21, который получил жизнь. За обман. За смелость желать жить. — Он посмотрел на меня, слезы текли из его ярких и обеспокоенных глаз. — Они сказали мне, что я должен был умереть, когда было мое время.
Было бы просто спросить, как они могли бы чувствовать себя на том пути, но после такой адаптации и травмы…
— Кобылы были такими же, — сказала я тихо. — Безопасность и предсказуемость им нужна была больше свободы. Мыслить об изменении была для них чересчур. Единственными заинтересованными были молодые пони, как Скотч Тейп.
Он шмыгнул носом и кивнул.
— Был один жеребенок, который, как я думал, ушел бы с нами… но старшие запугали его… сказав ему, что это не его место, чтобы уходить туда. — Он издал страшный шум, смех напополам с рыданием. — Я всегда думал, что это кобылы держали нас в подчинении. Но это не они. Мы сделали это для себя. Мы сделали это.
Я обняла его, и, хотя он напрягся, он не оттолкнул меня в этот раз.
— Но хуже всего было, когда я заставил тебя убить Стойло Девять Девять, — прошептал он, трясясь в моих копыт.
— Что?
«Это было мое решение…»
— Я знал, есть шанс, что продукты питания могли быть заражены. Я догадался об этом после того, как первая группа рейдеров… но я был больше заинтересован в жеребцах, чем в том, чтобы убедиться, что стойло было в безопасности и надежно защищено. — Он сделал дрожащий вздох. — Ты только что потеряла свою мать и нашла Глори. И, как ты говорила, ты не умная пони. Я. Я должен был что-то сделать. Сделать больше. Это моя вина, что Стойло Девять Девять был заражено.
— Нет! Это моя…
Когда я собиралась учиться? Все не начинается и не заканчивается с меня. Он посмотрел на меня, и я поняла, что он чувствовал точно то же чувство вины, что и я. Как же я это пропустила? Почему я не понимала, как сильно он винил себя?
Каким другом я была?
— Когда ты сказала, что мы уходим, я знал, что ты собираешься что-то сделать со стойлом. Ты должна была. Я думал, что, когда мы все выйдем, мы будем говорить об этом. Глори будет возражать. Я бы поддержал тебя. Я уже думал о том, как я мог бы обрушить туннель. Затем ты бросила нам ПипБак. — Он затрясся даже больше, хмыкая.
— Когда мы сказали Лакуне о том, что ты сделала, она исчезла и вернулась с тобой через минуту… и ты задыхалась и умирала. — Он зажмурился. — Я знал, что ты пыталась убить себя. Я знал, что Лакуна покрывала тебя. Но… Я надеялся… как-то… — Он прижался лицом к моему подбородку, и мы заплакали. — Я сожалею, что не смог тебе помочь. Я хотел, спасти тебя… как ты спасла Скотч и многих других. Но я не смог… и когда я прочитал твою записку… когда я прочитал ее…
Он снова утратил самообладание, и я тоже немного. Теперь я точно знала, как он себя чувствует. Я просто держала его, пока он не успокоился.
— Я не был в состоянии помочь тебе… и я был так зол на себя за это… снова и снова… и сердился на тебя за безразличие… Я не мог этого вынести. Я ничего не мог сделать. Это была такая боль внутри, что это я тебе сделал, и все, что я делал, просто усиливало эту боль.
— Тшш… — тихо сказала я. — Если ты простишь меня за уход… Я прощу тебя за то же самое.
Он не сказал ни слова. Просто подарил мне мельчайший кивок.
Я бы не сказала никому об этом. Это был его секрет, и его стыд и боль, которыми можно делиться или продолжать скрывать, но я была здесь ради него. Я прошла трудный путь, но я была дурой, думающей, что только я чувствовала боль на этом пути.
* * *
После того, как мы выплакали большую часть своих слёз, он оказался достаточно внимательным, чтобы заметить, что на моих ногах красуются брызги радужной гадости.
— Блекджек, ты должна срочно смыть это! — сказал он тревожно, когда я попыталась встать на ноги. Не очень успешно. Я повалилась на кровать. Моя голова болела и пульсировала, и я чувствовала лишь… опустошённость. Вдруг всё стихло, как будто где-то в моей голове вынули пробку и слили всё это в канализацию.
— Что? — вяло пробормотала я, оглядываясь на зудящие мазки на своей шкуре. Он схватил кусок простыни и попытался избавить меня от них. В результате он и сам испачкался. Я не могла двигаться и даже думать. Какая-то далёкая часть меня была с ним согласна, что это нехорошо, но всё, что я делала — это сидела там, как болванчик.
— В чём дело, Блекджек? — прохрипел он болезненно, глядя мне в глаза. Я могла поклясться, что краем глаза вижу маленькие звёзды.
— Просто… мне как-то нехорошо, — пролепетала я, поднимаясь на копыта. На этот раз успешно… но куда мне следует пойти? Я не могла пойти куда угодно и делать что угодно. Я не могу помочь моим друзьям, или себе, или кому-либо ещё. Не могу ничего сделать. Бесполезна.
— Что это за хрень? — спросил П-21, отпихивая меня от илистой лужи.
— Сангвин сделал это… сделал Горгона… — тупо промямлила я. Ведь я была глупой. Дурой. Тупицей. Будто бы мой мозг начал превращаться в такую же радужную жижу, как та, которой был заляпан пол вокруг. П-21 пытался отодвинуть меня подальше от неё, но я тяжело шлёпнулась на круп, а потом медленно подошла к столику.
На одной картинке Биг Макинтош, Эплснек, Джетстрим и Мэрипони вместе играли в хуфбол. Огромный красный жеребец был в странной униформе, а сизая кобыла была с ног до головы покрыта всяческой атрибутикой Потрошителей. Из своего на ней были только очки. Она уткнулась носом в экземпляр «Хуфбола для чайников» и застенчиво улыбалась на камеру. На другой Стоунвинг левым крылом обнимает крайне смущённого чёрного единорога, а правым счатливо выглядящую Джетстрим. Твист, Псалм и Джетстрим на пляже в Боардволке, а Дуф, Эплснек и Стоунвинг оценивающе смотрят на них. Статья о Джетстрим в «Мэйрз Лайф».
Ещё тут были медали. Не знаю, были ли они его или нет. Я подняла ту, на которой лавровый венок окаймлял крылатую молнию. Надпись на выцветшей бумажке под ней гласила: «Благодарность за Отвагу при защите раненого товарища на Black Pony Mountain». Пурпурное сердце и соответствующая лента с парой крыльев. Это, должно быть, когда он спас Джетстрим и потерял голос.
Тут было только одно изображение Реинбоу Деш.
Это была статуэтка. Она покоилась на жёлтом конверте. Я осторожно подняла её своей магией. — Прям как у Спайка, — тихо сказала я, ловя краем глаза непонимающий взгляд П-21 в мою сторону. Я посмотрела на мелкую подпись на постаменте. «Будь потрясным».
— Ты прям как она, — тихо прохрипел П-21. Нет. Никто не сравнится с Реинбоу Деш, но это был хороший жест. Казалось, что маленький голубой пегас разгонял все мрачные тучи глупости в моём сознании. Через десять секунд ровно мне полегчало.
— Спасибо, — ответила я с улыбкой. — Стоунвинг всегда был поклонником Реинбоу Деш. Она спровоцировала его пойти в армию. Он боготворил её. Но он не заметил, как сильно его любила Джетстрим.
— Уверена? — спросил П-21, указывая на фотографии. — Она здесь повсюду.
Я взглянула на конверт лежащий на столе. «Для поне, которы убил мня». Я взглянула на П-21 и вынула письмо. Текст был неразборчив и отрывочен, но я смогла понять его. Более-менее.
убивце
пасиба што убил мня. прасти што тибе прешлось эта зделать. знаю эта была не проста. я вить монстер. тоисть я ни монстер на самам дели я проста так выглижу. прасти. надеюся я ни поранил тя. я ни умной поне. са мной слущился инци— энце— мне прастрилили голаву и привратили в монстера. если ты убил мну — спасиба. если нет — не читай дальши пажалуста.
я хачу сказать прасти. прасти мня джэтстрим. я знаю што я те нравилса. ты мне тожэ. проста я хачу штобы ты была фбизапаснасти и щасливая. мне жаль бальшога маки— маке— бигмака. я ни хател палучить пулю в голаву и растроить тибя. прасти што миня не была штобы прикрыть тибя от пападания. я знаю што славить пулю эта ни весила. особи— асобено кагда тибя убивають. миня привратили в монстера и паэтаму я ни магу тибе памочь. мне жаль всех поне каторыи славили пулю и привратилися в монстероф.