Эта бетонная комната недостаточно велика для того количества ярости, которое сжигает мои вены. Я мог бы утопить его. За несколько секунд он превратился из центра моей травмы в мишень.
Он превращается во всех тех мужчин, за которыми я охотился. Безымянные лица, которые кричали под тяжестью моего клинка.
Он совершенно не знает, что такое страдание, но скоро узнает.
— У женщин Эббот есть скверная привычка искать то, что им вредно. Она такая же сладкая на вкус, как Фиби? — Он злобно ухмыляется. От желтого оттенка его зубов меня тошнит.
Я хватаюсь за переднюю часть его комбинезона, пальцы впиваются в материал. Ярость и адреналин накачивают меня силой, о которой я даже не подозревал. Я поднимаю его с пола за рубашку и бросаю в стену позади него.
Он хрипит, когда я держу его там, и смотрит на меня так, будто никогда не видел меня раньше. Как будто он не узнает человека перед собой, и я не могу с этим не согласиться. Я даже не могу узнать себя.
— С кем ты работаешь, Генри. Гало? Синклер? — шиплю я, желая посмотреть, как ему больно.
— Это поэтично, Тэтчер. Проклятие поколений. Ты планируешь повторить нашу историю?
Я тяну его, ткань растягивается, звук разрыва отдается эхом, прежде чем я врезаюсь спиной в стену с ужасающим стуком. Его позвоночник соприкасается с бетоном, и я молюсь, чтобы он сломался надвое.
— Мне надоело играть с тобой в игры, — мой голос надтреснут, извращенное рычание царапает мое горло.
На меня смотрят безэмоциональные глаза.
— Вот оно, — дышит он. — Мой прекрасный, совершенный монстр. Это твое право по рождению, Александр. Ты не сможешь убежать от него. Ты и я — одно и то же.
— Мы совсем не похожи.
— Осторожнее, сын. Похоже, ты дал ей власть покончить с тобой, — он насмехается. — Лира Эббот не сможет исправить то, кем ты был рожден стать. Она будет бежать от этого, как они все делают. Никто никогда не сможет полюбить то, что я создал в тебе.
Для меня не имело значения, сможет Лира полюбить меня или нет.
Я бы принял ее одержимость. Я бы взял ее и питал ее каждый день нашей жизни.
И если она станет причиной моего падения? Пусть будет так.
Я позволю ей сделать это. Сам вручу ей нож и позволю закончить это наследие. Род Пирсонов может умереть вместе со мной.
Только она могла дать мне конец, потому что именно я дал Лире начало.
— Я создал тебя идеальным, и посмотри, во что ты позволил ей превратить себя.
Я дергаю его вперед, посылая его прямо в твердый барьер передо мной. Кости дребезжат, и он морщится от боли. Снова, снова и снова. Все, что я вижу, — красное, пока я впечатываю его тело в бетон, пока его рубашка не разрывается на куски, растертые моими пальцами.
Его тело оседает на пол, он кашляет, когда кровь брызжет на его потрескавшиеся губы. Он пытается отдышаться и стонет, глядя на меня.
— Ты погубил меня! — кричу я, мой голос грохочет по стенам. Слюна брызжет ему в лицо. Я прижимаю руку к груди. — Ты взял здорового, нормального ребенка и превратил меня в это.
— Давай, Александр.
Его пальцы выжимают жизнь из глаз моей матери.
— Если ты чувствуешь, убей это, сын. Убей.
Пот собирается на воротнике моего костюма, моя крупная фигура нависает над человеком, который мучает мои сны, который отнял у меня всякую надежду на нормальную жизнь и заставил меня стать монстром.
— Ты родился таким. Я лишь взращивал то, что уже было. Я пытался сделать из тебя что-то великое. Не моя вина, что у тебя не получилось, — он вытирает кровь у себя на губах тыльной стороной ладони.
Я приседаю на корточки, чтобы быть с ним на уровне глаз.
— Ты знаешь, чем я отплатил тебе за все то воспитание, которое ты делал, папа? За все твои правила? Всю уборку? — я беру его лицо в свои руки, сжимая его челюсть между пальцами. — Я убиваю мужчин, которые такие же, как ты. Грустные. Жалкие. Слабоумные подонки. Я перехитряю их, одолеваю их, я их убиваю. Каждый раз, когда я наблюдаю, как свет уходит из их глаз, это всегда ты на столе. Когда я снимаю с них кожу, извлекаю их органы, это всегда ты, умирающий от моей руки.
Реальность моих слов топит меня. Принятие гремит в моем желудке, и что-то внутри меня разрывается на части. Как будто я всю жизнь смотрел в зеркало и видел лишь темную, зловещую фигуру, смотрящую на меня.
Никаких черт лица, только картина мрачного, теневого присутствия.
Наконец-то я могу увидеть себя в отражении.
— Ты не подготовил протеже. Ты создал свою гибель.
На мгновение я смотрю на него сверху вниз. Этот слабый человек. Волосы редеют, он постарел, все ближе и ближе к своему последнему дню, когда они закончат его правление смертельной инъекцией.
Идя сюда, я не боялся, что он вернет себе власть. У него нет власти, потому что я отказываюсь ее ему давать. Я лучше, сильнее, чем он мог себе представить.
Я боялся приезда из-за того, что это заставит меня вспомнить.
Все скелеты моего прошлого оживают, вырываются из своих безымянных могил и выползают на передний план моего сознания, и я не уверен, как я справлюсь с последствиями этого.
Я отворачиваюсь от него, плюю на пол его камеры, пока иду к двери и стучу по толстому металлу.
— Александр, — кашляет он, но я не даю ему возможности обернуться. Я просто делаю паузу. — Может, я и совершил несколько плохих поступков, но я никогда не причинял тебе вреда. Это должно что-то значить.
Это не раскаяние.
Это игра.
Хамелеон меняет цвета, чтобы избежать смерти. Он знает, что узы, связывавшие нас, разрушились, что я ухожу и никогда не вернусь. Это его последняя возможность заманить меня обратно.
Снаружи звенят ключи охранника. Наше время вместе истекло, песок времени окончательно иссяк. Я слышу его голос еще раз перед тем, как дверь его гроба снова захлопывается, и я оставляю его гнить.
Последний подарок от Мясника Весны.
Возможно, он станет моим самым любимым.
— Коннер Годфри.
ГЛАВА 24
ПРИРОЖДЕННЫЙ ХИЩНИК
ЛИРА
— Готово! — кричу я, поднимаясь из сидячего положения. Моя футболка в тонкую полоску поднимается чуть выше пупка, холодный сквозняк обдувает мою открытую кожу.
Улыбка на моем лице немного спадает, когда единственной компанией для меня становятся звуки Эдвина Коллинза, играющие через мои колонки. Здесь нет никого, кто мог бы отпраздновать вместе со мной, что только заставляет меня задуматься о том, почему я сейчас единственный человек в моем доме.
Работа над дизайном паука должна была отвлечь меня.
Я смотрю вниз на витиеватую черную викторианскую раму, мои пальцы прослеживают закрученный узор. За стеклом — моя искусственная фиолетовая паутина, на создание которой ушло слишком много времени. Все это время я думала о том, насколько талантливыми должны быть пауки, чтобы плести их так легко.
Несколько пауков расположились на вершине паутины, боком, вверх ногами, правой стороной вверх. Они рассыпаны вокруг, чтобы конечный проект выглядел законченным и полным. Интересно, позволит ли мне Тэтчер повесить ее в своей комнате, ведь именно он купил большинство экземпляров в этой стеклянной рамке?