А сейчас? Мне все равно, где я окажусь. Лишь бы дорогой Фантом был со мной. Я хочу провести рядом с ней целую жизнь, а я и так потратил слишком много нашего времени впустую.
— Спасибо, — Сайлас говорит над огнем, долго смотрит на каждого из нас, прежде чем продолжить. — За то, что вы остались. За то, что поставили свои жизни на паузу и на кон.
— Всегда, — Рук отвечает немедленно.
— Не стоит благодарности, — Алистер, всегда такой скромный.
Долгое время я отрицал, что каждый из них значит для меня. Я противился мысли о том, что мне нужен кто-то, кроме меня самого. Мне нравилось отгораживаться от всего мира, если это означало, что мне не придется подходить близко. Я резал, резал и делал тех, кто пытался подобраться, осколками шрапнели, которую мой отец оставил в моей коже.
Но я знал, возможно, даже с того момента, как мы встретились друг с другом все эти годы назад, я знал.
ДНК не делала меня убийцей.
И она не определяет, кто моя семья.
— Кто еще мог бы защитить вас троих, если бы я не ошивался поблизости? — я поднимаю бровь, шокируя их. Я не очень известен тем, что тепло реагирую на подобные ситуации.
— Я просто знаю, что Розмари так чертовски злится, что упустила возможность, чтобы Тэтчер ста приличным человеком, — фыркает Алистер, скрестив руки перед грудью, его белая футболка испачкана кровью.
— Я все еще застрял на человеческой части, — добавляет Рук.
— Представь, каково Мэй чувствовать себя, зная, что ты всегда будешь инструментом, — рявкаю я.
Мы впервые собрались все вместе, чтобы действительно оплакать их обоих, посидеть в горе друг друга и осознать, что они оба значили для каждого из нас.
Тишина длится всего мгновение.
— Ты зарежешь меня, если я скажу, что Лира меня пугает?
— Нет, — вздох вырывается из меня, когда я смотрю на Рука. — Но она может.
Мы встречали друг друга в такие темные дни, что казалось, будто солнца никогда не было. Наши узы были выкованы из адского пламени и кровавых костяшек. Мы не любим друг друга и не заботимся друг о друге так, как мир мог бы понять.
Мы нашли друг друга в детстве, каждый из нас был отмечен клеймом, которого никогда не хотел, и вместе мы научились владеть им.
Четыре внебрачных сына, которые нашли утешение в хаосе друг друга.
Я наблюдаю за тем, как рассвет выглядывает из-под горизонта, поднимается над вечнозелеными соснами, пробиваясь сквозь туман молочно-оранжевыми лучами света. Холодный воздух, который я вдыхаю, кажется почти новым.
— К Стиксу? — предлагаю я.
— К Стиксу, — отвечают они эхом.
ГЛАВА 26
ТАК ЭТО И ЕСТЬ ЛЮБОВЬ?
ЛИРА
Когда я просыпаюсь, в комнате темно.
Голова раскалывается, пока глаза привыкают к темноте. Мне требуется несколько минут, чтобы оторваться от простыней, сесть и почувствовать тонкую пелену пота на своем теле.
Я чувствую себя отвратительно, во рту пересохло.
Как долго я спала?
Дни и ночи словно смешались, когда я встаю на трясущиеся колени. Я так слаба, все еще чувствую себя уставшей, хотя только что проснулась. Как будто я слишком долго отдыхала. Я не спеша иду в ванную, не включая свет, пока привожу себя в порядок.
Пар из душа немного рассеивает туман в голове, и я чувствую себя свежее, лучше, чем когда мои глаза впервые открылись. Я заканчиваю чистить зубы и возвращаюсь в свою комнату с новыми силами. Я надеваю пару трусов и пробегаюсь руками по множеству рубашек.
Стянув с вешалки одну из белых рубашек Тэтчера на пуговицах и накинув ее на плечи, я не спеша застегиваю ее спереди, прежде чем зарыться носом в рукава.
Я вдыхаю, раз, два, а на третий раз, открыв глаза, смотрю на свои руки, и на кончике указательного пальца остается глубокое красное пятно. Как будто я уколола палец или окунул его в краску.
В моем мозгу щелкает выключатель, как будто кто-то включил электричество в моем мозгу. Повернувшись, я выбегаю из своей спальни в соседнюю.
Последнее, что я помню, это чтение дневника Годфри. Все последующее — пустота. Внутри моего разума толстая, черная стена. Я стою прямо перед ней, бьюсь кулаком о твердый камень, но она не сдвигается с места. Что бы ни находилось за ней, оно хочет, чтобы я держался подальше.
Осторожно я открываю дверь Тэтчера, надеясь, что он там. Как все прошло с его отцом? Все ли с ним в порядке? Он вообще смог вернуться домой ко мне? Что случилось с Коннером?
Мое сердце бьется быстрее с каждым вопросом. Моя смутная память — единственная причина моей паники.
Однако, когда я обнаруживаю, что Тэтч крепко спит в своей постели, это успокаивает меня настолько, что я могу перевести дух. Лунный свет падает на его обнаженный торс резкими полосами, проникая сквозь жалюзи и отражаясь от его бледной кожи.
Его белые волосы спадают на лоб, задевая ресницы, и у меня возникает искушение дотронуться до этих беспорядочных прядей. Интересно, заметит ли он?
Я уже тихо подхожу к краю его кровати и медленно опускаюсь на матрас, осторожно, чтобы он не почувствовал, как кровать сдвигается под моим весом. Шелковые простыни, на которых он настоял, тают от моего прикосновения.
Я ползу, пока не оказываюсь рядом с ним, моя рука поддерживает мою голову, а локоть упирается в мягкую подушку. Я нахожусь достаточно далеко, чтобы мы не касались друг друга, но достаточно близко, чтобы мои пальцы могли проводить по тонизированной плоскости его груди.
Когда он спит вот так, он выглядит совсем как тот мальчик, которого я встретила все эти годы назад, только с более жесткими чертами лица. Я наслаждаюсь этим моментом, потому что кто знает, кем он будет, когда проснется? Кто знает, какой вред нанес ему Генри в тюрьме или какие извращенные, больные фантазии он вложил в его голову?
Я знаю, Мэй говорил мне, что его отец давно подавил в нем все мягкие черты. Но я не думаю, что это правда. Я думаю, он просто стал экспертом в том, как это скрывать.
Он мягкий.
В том, чего вы не ожидаете.
Он мягкий по утрам, только что выпив кофе, и его взгляд еще сонный. Именно тогда он выбирает, из каких кружек мы будем пить кофе в этот день, и каким-то образом он всегда следит за тем, чтобы они сочетались друг с другом. Мягкий, когда он готовит нам ужин, и еще более мягкий, когда аннотирует мои книги.
Он не может быть никем, кроме такого.
Не тогда, когда единственное, что он когда-либо любил, это звук, который издают черно-белые клавиши.
Ничем другим он быть не может.
Не тогда, когда слово «пианино» в переводе с итальянского означает «мягкий».
Он вздрагивает от моего прикосновения, и я быстро отстраняюсь от него, затаив дыхание, когда он поворачивает голову, напряженно щуря глаза. Мирная дремота, которой он наслаждался, исчезает, и я вижу физические изменения на его лице.
Кошмар.
Ему снится кошмар.
Я знаю, что нужно позволять людям органично просыпаться от ночных кошмаров; я слышала об этом много лет — я знаю это. Но по какой-то причине мой первый инстинкт — протянуть руку и дотронуться до его лица. Это коленная реакция — попытаться успокоить ту боль, с которой он столкнулся в своем сознании.