Его челюсть напрягается, брови сдвигаются: — Почему?
Я обхватываю себя руками, чтобы свет был направлен между нами. Пытаюсь скрыть от него уязвимые части себя, хотя он уже видел все самое худшее.
— Мне нравится, как ты пахнешь, — говорю я, пожевав внутреннюю сторону щеки. — Мне нравится, как ты пахнешь на мне.
Что-то пробегает по его лицу, и я понимаю, что это воспоминание о его теле между моих бедер. Когда его запах заглушал мой собственный, знаю, что он помнит это, как это было, что он чувствовал.
Между нами вспыхивает жар, его дыхание веером расходится по моему лицу, и я понимаю, как сильно скучала по нему за неделю нашей разлуки. Я была так зла, до сих пор злюсь, и заставляла себя не ходить за ним по пятам.
Отказывала себе в любимой зависимости.
— И мои свитера тоже? — Он толкает меня, осознание щелкает в его голове, когда он поднимает один из своих пальцев, чтобы отбросить прядку моих мокрых волос. Я медленно киваю ему, и мои щеки теплеют. Вспоминаю все предметы одежды, которые я украла у него в прошлом.
— Холлоу Хайтс действительно нужно поработать над своими замками для общежитий. Мне нравятся кашемировые. — Я бормочу, на моих губах играет мягкая улыбка.
Это всего лишь длительная секунда, единственный момент, когда он позволяет чему-то, кроме выражения пустоты, покрыть его лицо. Где мы существуем между тенями нашего прошлого и рассветом нашего будущего.
Вот только жизнь имеет забавный способ напоминать мне, что я не могу жить здесь вечно. Как бы сильно я этого ни хотела, что-то всегда будет тянуть нас в разные стороны. Он всегда будет держать себя на расстоянии вытянутой руки. Просто вне моей досягаемости.
— Больше нет. — Он говорит, позволяя своему лицу превратиться в тот чистый лист пустоты, который я так хорошо знаю. Яма пустоты. — С этим покончено, питомец. С тобой покончено. Преследование меня, наши уроки. Со всем этим покончено.
Я чувствую, как мое сердце падает.
Вот что он делает, он режет. Он режет людей, которые пытаются подойти слишком близко, чтобы они отступили. Каждый раз, когда кто— то пытается опуститься ниже поверхности, он быстро потрошит его умелой рукой.
Тэтчер — это не прочная стена, которую можно просто сломать силой или разрушить со временем.
Он — крепость из шипов. Расколотое дерево и осколки стекла. Все это осколки того, что оставил после себя его отец. Смертоносное оружие, защищающее его от чувств. От эмоций. От того, чтобы быть человеком.
— Чушь. — Говорю я с резким прикусом: — Это гребаное дерьмо. Ты отказываешься от этого только потому, что почувствовал ко мне что-то.
Вот только я была не всем. Я не была тем, кто легко уклоняется от его вызова, и я бы не позволила ножам его страха передо мной. Не тогда, когда немного крови никогда не пугало меня.
Он насмехается, как будто это самые неразумные слова, которые кто-либо когда-либо произносил. Делает шаг в сторону от меня, чтобы щелкнуть выключателем, обжигая мои глаза резким светом.
— Не льсти себе. То, что произошло между нами, было ошибкой. Не позволяй этому безнадежному сердцу в твоей груди думать иначе.
Холодность в его тоне заставляет меня дрожать.
Мое горло немного сужается. Запутанная сказка, которую я строила последние несколько дней, не распадается. Испаряется в кошмар, от которого я хочу проснуться.
Чертова ошибка?
— Ты чертов трус. Не только мое безнадежное сердце виновато, твои руки были между моих бедер, упрямый ублюдок. — шиплю я.
Не уверена, на кого я больше злюсь: на него за то, что он так легко отмахнулся от того, что между нами произошло. За то, что он может смотреть на меня и не помнить, как отчаянно его руки были на моем теле. Как непристойно он говорил мне на ухо. Что он может стоять там без угрызений совести на своем фарфоровом лице за то, что вырвал что-то, что было так хорошо, просто потому что он может.
Или я сама.
За то, что думала, что смогу подобраться к нему так близко и не поцарапаться.
— Ничего, кроме гребаного труса. — Говорю я, позволяя своему гневу помочь моему ноющему сердцу в его вопиющем отказе.
Я отказываюсь отвести взгляд от его глаз, хотя все, что я хочу сделать, это погрузиться в себя и исчезнуть из этого мира. Испариться из его поля зрения и никогда больше не появляться. Но это значит дать ему именно то, чего он хочет.
Это значит отказаться от него.
Тэтчер может быть очень ужасным, как для меня, так и для других людей. Он может хотеть причинить мне боль своими словами прямо сейчас, и я могу быть настолько зла на него, что в десять секунд готова выцарапать ему глаза, но он не заслуживает того, чтобы от него отказывались.
Мир уже сделал это.
Tо, как он наклоняет голову в мою сторону, выглядит болезненно, его верхняя губа кривится. — Следи за своим ртом, питомец.
— Неделю назад я слышала из твоих уст и похуже. Когда моя киска была покрыта твоей кровью. Ты не имеешь права опекать меня. — Отвечаю я.
Разочарование нарастает, и он берет большую руку, проводит ею по своему лицу, как будто он в двух секундах от того, чтобы разорвать мир на части своими зубами. Возможно, это самая сильная эмоция, которую он испытывал в своей жизни, и наблюдать за тем, как он справляется с ней, очень больно.
— Пусть оно умрет! — кричит он, волосы падают ему на лицо. — Все это. Ночь, когда убили твою мать. Мавзолей и каждая секунда, связанная со мной. Ты понимаешь? Я хочу, чтобы ты умерла для меня, Лира.
Мы были живы в этом склепе. Наши тела процветали друг в друге. Его жестокий серебряный язык не изменил бы этого. Он не изменит моих чувств, как бы больно мне ни было.
Но сейчас я хочу, чтобы ему было больно. Это неправильно — мстить, ранить его только потому, что он не понимает своих чувств. Но я ничего не могу с собой поделать.
Хочу, чтобы ему было больно так же, как мне, чтобы, когда он уйдет, не только у меня была резаная рана.
Если я истекаю кровью, он будет истекать кровью вместе со мной.
— Значит, все кончено, сделка, все это? — Пар из душа клубится перед моим лицом, полотенце, все еще обернутое вокруг моего тела, согревает меня.
— Да, — говорит он, его адамово яблоко покачивается, когда он тяжело сглатывает.
Я зачерпываю чистую одежду из сумки, складывая ее на груди с чуть большим апломбом, чем нужно.
— Отлично, — усмехаюсь я, поворачиваясь к нему спиной и направляясь к раздевалкам. — Я передам Коннеру твой привет.
У меня нет никакого желания видеть его реакцию или продолжать этот разговор дальше, когда он только продолжит разрушать ту небольшую связь, которую мы построили. Все, чего я хочу — это одеться и позволить ему увянуть в ревности от мысли, что Коннер Годфри — мое плечо, на котором можно поплакать.
Пусть он думает о самом худшем.
Вот только далеко мне уйти не удается: пальцы Тэтча хватают мой локоть, крепко сжимая все слова, которые он отказывается произносить вслух. Боль заставляет меня повернуться к нему лицом; брови нахмурены в раздражении.
На его плечах бушует буря насилия, мрачный взгляд, не сулящий ничего, кроме страданий и боли. Я представляю, какой у него взгляд, когда он смотрит в глаза тому, кого собирается нарезать или размолоть на мелкие кусочки.
Его свободная рука дергается на моем полотенце, неуместно, и у меня нет времени, чтобы остановить его соскальзывание с моего тела. Мои соски затвердели, когда прохладный воздух коснулся чувствительной плоти, мой разум ненавидит его, но мое тело процветает под его взглядом.
— Не играй со мной в игры, Лира Эббот. — Он говорит голосом, похожим на паслен. Окутанный тьмой и аморальными намерениями.
Предупреждение.
Его глаза прослеживают линии моего обнаженного тела, лаская их, даже не поднимая руки, и мой желудок горит от голода. Непроизвольное подергивание моих бедер — все, что нужно, чтобы на его губах заиграла ухмылка.
Как будто он что-то выиграл.
— Как жалко. — Он хмыкает: — Твоя киска жаждет моей ненависти больше, чем когда-либо жаждала любви другого мужчины. Разве это не печально, дорогой фантом?