Мне не нужно быть там, чтобы увидеть испуг в его глазах. Я представляю, что любой человек, проснувшись, тут же начал бы паниковать, обнаружив, что не может пошевелиться, привязанный к ледяной металлической каталке в одних трусах.
Временный паралич должен действовать по крайней мере еще пятнадцать минут, что для моего друга, Уолтера Хэндрикса, покажется годами. Дыра К, внутри которой он сейчас оказался, не из приятных. Лично я никогда не понимал, зачем гнаться за искусственным кайфом и почему люди готовы принимать ветеринарные препараты только для того, чтобы испытать мечтательные галлюцинации.
Решив позволить Уолтеру продолжать паниковать еще немного, пока кетамин делает свое дело, я возвращаю свое внимание к пианино. Я продолжал играть, даже отвернувшись, но, как сказал бы мой покойный преподаватель музыки: — Если вы не поглощены музыкой, которую играете, как вы можете ожидать, что кто-то другой будет поглощен?
Я практически чувствую, как его трость бьет по моим рукам, и слабые шрамы на моих руках свидетельствуют о его превосходном преподавании. Прошли годы с тех пор, как мой учитель фортепиано ударил меня по костяшкам пальцев, но я все еще чувствую кровь, которая стекала с моей кожи на инструмент.
Несмотря на жестокую боль, мне нравилось играть с кровью на пальцах. Это делало скольжение по клавишам более плавным. Это было правильное ощущение.
Когда я снова сосредоточился, я заметил, что следующие несколько частей не подходят. Я поднимаю взгляд на ноты, выставленные на музыкальной стойке, и нахмуриваю брови. Полностью остановившись, я вынимаю карандаш из-за уха и стираю несколько нот.
Я смотрю на пустые строки и шевелю пальцами на клавишах, спрашивая себя, как звучала музыка в моем сознании, когда я забрал Уолтера из бара?
Ночь была теплой на моей коже, и я чувствовал резкий запах сигарет, доносившийся изнутри дешевого бара. Мое сердце билось ровно, когда я смотрел, как он выходит через заднюю дверь, его черный костюм помялся от дневной носки и дешевого материала, из которого он был сделан.
Я могу распознать некачественный костюм за милю, но люди, которыми он окружает себя в этом сомнительном баре, наверняка считают его дорогим. Эта мысль заставляет меня насмехаться.
Западный Тринити Фоллс не узнал бы дизайнерский костюм, если бы тот отрастил руки и ударил их по лицу. Боже, одна мысль о том, чтобы побывать в этом городе, заставляет меня чувствовать себя грязным.
Я не всегда жду в тени, когда делаю это. Иногда я захожу внутрь заведения, где находится моя ночная цель, и занимаю место. Может быть, за столиком, молча наблюдая за ними, или, когда у меня будет настроение, я заговорю их прямо в моей паутине.
Однако на этот раз я ждал в темноте, во мраке этого мерзкого переулка, ожидая идеального момента. Хочу, чтобы музыка, льющаяся из инструмента, передавала это. Я хочу, чтобы она рассказывала историю без слов, медленное, лирическое движение, контрастирующее с первой формой, которую я создал несколькими днями ранее, произведение, позволяющее мне показать красоту моей игры.
Эта форма, Caccia, — охота. В ней нужно изобразить хищника, преследующего свою жертву. Незнающая жертва просто идет к своей машине, не чувствуя опасности. Вначале ноты звучат медленно, мягко, а теперь мне нужно, чтобы они стали тяжелее.
Я хочу, чтобы клавиши воспевали воспоминания о моей руке в кожаной перчатке, обхватывающей его, хочу услышать в нотах, как он боролся со мной перед тем, как я проткнул его кожу иглой. Как его тело ослабло под действием наркотика и обмякло в моих руках. Как легко было схватить его, как приятно чувствовать себя настолько талантливым в том, что я делаю.
Я хочу чувствовать это.
Хочу переживать эти моменты каждый раз, когда выбираю концерт Уолтера из своей коллекции. Я бы позволил текучим звукам вернуть меня в те моменты, чтобы я мог испытать его мучения снова и снова. Мне нужно почувствовать, как он скользит по моим испорченным венам.
Пока я не сделаю все правильно, я не встану с этой скамьи. Я требую от себя только совершенства. Разочарование грызет меня.
— Твой отец уже закончил бы.
Какой-то голос, который я презираю, говорит внутри меня, и я крепче сжимаю карандаш в кулаке, чувствуя, как слабый материал прогибается в моей хватке. Мой отец, хочу сказать я, никогда не смог бы совершить что-то настолько впечатляющее. Он убивал женщин, потому что ему так хотелось, брал в качестве жетонов клочья их волос и не имел никакого творческого видения.
Он был ниже меня. Ничтожество по сравнению со мной.
Я — художник.
Все, кем он хотел бы быть, но не имел навыков, чтобы достичь этого.
Я слышу ворчание отчаяния, и этого достаточно, чтобы вернуть меня назад, туда, куда унесло мои мысли. Генри Пирсон был последним, о чем мне хотелось думать, когда я находился в своем подвале.
Сделав столь необходимый глубокий вдох, я вдыхаю запах щелока. Слабый металлический запах успокаивает меня. Кипящий чан с жидкостью аккуратно стоит в углу рядом с ванной — это сознательное решение, которое я принял для облегчения уборки. Если я не смогу сделать эту комбинацию правильно, я не смогу перейти к окончательной форме, а этого не должно случиться.
Я отказываюсь оставлять работу незаконченной.
Не снова.
Никогда больше.
Одной незавершенной работы было достаточно, у меня не было желания добавлять что-то еще.
Я работаю в тишине еще несколько секунд, аккуратно записываю новые ноты, которые, по моему мнению, лучше подходят, и начинаю играть с самого начала, каскадом прохожу через бридж, на моих губах появляется медленная ухмылка, когда я приближаюсь к концу песни.
Это спектр мрачного шума, круглый, темный и богатый. Раньше он был плоским, но теперь он именно там, где мне нужно. Живое, дышащее, злобное воспоминание, которое я создал.
Бормотание Уолтера о страданиях и смятении сливается с последними нотами песни. По позвоночнику пробегает холодок, и внезапно я чувствую голод. Воздух становится ровным, и комната погружается в глубокую тишину.
Я чувствую, как существо внутри меня выползает из своей пещеры, прогорклое и обнажающее зубы, готовое полакомиться телом, которое я для него приготовил. Когда рояль затихает, когда мои пальцы перестают красноречиво водить по клавишам, тогда и шоу прекращается.
Мне больше не нужно притворяться, что я не такой, как все, я наконец-то в гармонии с собой и тем, что я есть. Хотя я никогда не прячусь, даже когда на публике, здесь, в этом зловещем убежище, которое построил, я спокоен.
С этим голодом, движущим мной, я встаю со скамейки, наклоняю голову влево, а затем вправо, слыша удовлетворенный треск. Мои пальцы тянутся к манжете моей рубашки от Tom Ford.
— Уолтер, я верю, что твоя смерть станет моей лучшей работой. — Я хмыкаю, не спеша закатывая оба рукава, обнажая вены фиолетового цвета, извивающиеся по моим предплечьям.
Наркотики, которые я ввел ему в шею, начали действовать настолько, что его глаза расширены и внимательны, но он еще не полностью восстановил функции своих конечностей. Каблуки моих итальянских кожаных туфель щелкают по красной мозаичной плитке на полу — узор из глянцевых и матовых поверхностей.
— Ч-что..., — прохрипел он, пытаясь напомнить себе, как работают его голосовые связки. — Ч-что?
— Я отчаянно хочу, чтобы вы, люди, придумали более уникальные вопросы, когда придете в себя. — Я закатываю глаза, прокладывая себе путь вокруг металлической каталки, отражающей яркий свет фар над нами. — Почему вы чувствуете необходимость спрашивать одно и то же? Вам действительно станет легче, если я скажу, кто я? Или что вы здесь делаете?
Я щелкаю языком, качая головой, пока он продолжает дрожать и вянуть в узах. Все они, мои жертвы, все они одинаковы, все они слабы, и кто-то уверен, что им удастся выбраться отсюда живыми.