«Майстро откуда-то сорвался», — сказал Оверко Половец и оглядел степь, обставленную лазоревыми башнями неба. Черношлычники принялись за карманы изрубленных врагов, среди побоища торчало желто-голубое знамя на пике, над степью поднимался юго-западный ветер.
Вдали завертелся веретеном вихрь, расцветая, поднялся к небу витой столб пыли и пробежал по дороге, затмив солнце, миновал баштан, прогудел над полем сражения, и взвились вверх лохмотья, шапки, падали люди, шарахались кони. А смерч разбился о груду лошадиных и человеческих трупов, обрушился на землю ливнем удушливой пыли, ветер унес ее дальше и, точно косой дождь из тучи, садилась она под напором майстро.
Казачество чихало и отряхивалось, лошади ржали, из-за леска выскочили всадники с черным знаменем и, пропустив вперед тачанки, развернулись: «К оружию! по коням! пулеметы! махновцы!» А тачанки обходили с флангов, четверни пожирали под собою землю, тачанки подскакивали, точно колесницы демонов, и строчили пулеметы.
В пылище, как в тумане, вспыхивали выстрелы, груди разрывал зной, майстро дул порывисто и горячо, всадники промчались раз, другой: «Наша берет, и морда в крови!», «Держись!», «Слава!». Бесшабашный посвист, проворчал далекий гром. «Пускай юшку!» — послышалась команда Панаса Половца, и вдруг смолкли пулеметы, и вдруг замерли выстрелы. Майстро равномерно относил пыль. Черные Оверковы шлыки валились под конские копыта, шашки сверкали, бой закончился так же внезапно, как и начался.
Оверко Половец сидел с раскроенной головой прямо на земле, прислонившись к колесу тачанки, он, уставившись на ноги, зажимал ладонью рану, он не умирал еще, не уходила сквозь рану его могучая жизнь, и Панас Половец подошел с пистолетом в руке, приглядываясь к Оверку.
«Встретились, браток! — Он тряхнул падавшими на плечи волосами. — Там и Андрий лежит, вот это так шуточка, а я отсиживаюсь в лесочке и жду, когда они додерутся, вот и кончили — один покойник, а другой еле дышит, ну, что — Украины захотелось?»
Оверко не поднял глаз. Черный от пыли, подскакал четырнадцатилетий Сашко Половец. «Давай я его домучаю!» — «Дурень, это Оверко». Сашко побледнел, соскочил с коня, подошел к брату и за подбородок поднял ему голову. «Оверку, горюшко ты мое», — протянул он голосом старой Половчихи. Оверко харкнул ему в лицо кровью и застонал.
«Махновский душегуб, — тихо промолвил Оверко, уставясь на свои ноги, — мать Украина кровавыми слезами плачет, а ты разбойничаешь по степям с ножом за голенищем». Панас стоял кряжистый, как дуб, и хохотал. Сашко стер с лица братову кровь и схватился за оружие.
«Именем батьки Нестора Махно, — хохотал Панас, — назначаю над тобой суд и следствие. За убийство родного брата Андрия — утопить в море, за помощь украинскому государству на территории матери порядка анархии — отрубить голову». Оверко выплюнул еще добрую горсть крови, туча на юго-западе угрожающе росла, майстро неторопливо перекинулся на противный ветер — грего. Грего теснил тучи со всех сторон, сбивал их в кучу, сгонял, точно отару, и слышалось приглушенное громыхание, солнце палило. «Дайте пить», — сказал Оверко. Оглядел ноги, застившие ему глаза. Ключом закипала в нем злоба, он сдержался и промолвил: «Помнишь отцовское наставление: „Тому роду не будет переводу, где брат за брата идет в огонь и в воду“». Прогрохотал гром — предвестник дождя. Панас Половец задумался: «Род наш рыбацкий, на море хватский, род с державою срастается, с законом, с подневольем, а мы анархию несем на плечах. К чему нам род, раз не нужна держава, не нужна и семья, а только свободное сожительство?»