— Сэр, я больше не могу этого выносить, — его голос и конечности дрожат.
— Тридцать пять.
— Сэр…
— Тридцать шесть.
— Я..
— Тридцать семь.
— Я не могу… — его голос прерывается, и он падает, внезапно обмякнув.
Он что? Просто… упал в обморок?
Я похлопываю его ладонью по потному лицу, затем делаю паузу. В тот день, когда я увидел, как эти солдаты загнали его в угол, я услышал косые замечания. Такие вещи, как:
Он такой женственный.
Слабак.
Держу пари, он берет в задницу.
Содомит.
Обычно я бы ушел от такой сцены, и учитывая, насколько настойчивым стало это дерьмо с тех пор, как я спас его, вероятно я должен был оставить его в покое.
Но я этого не сделал.
Интересно, почему? Вероятно, это было связано с отчаянием на его лице и с тем, как он намеревался принять побои, какими бы жестокими они ни были.
Теперь я снова думаю о словах тех солдат. Точнее, девчачья часть.
Его кожа такая мягкая, что под моими пальцами она почти как масло и это… полный пиздец.
Не из-за женской части, а из-за того факта, что такой деликатный человек, как он, одержим желанием вступить в армию. Это место для таких скотов и изгоев, как я. Люди, которые знают только, как убивать и нуждаются в лицензии, чтобы делать это свободно и по уважительной причине. Это гнездо для сирот, бедных и мужчин, которым обычно некуда возвращаться. Те, кто защищает общество, это те самые люди, которые были отвергнуты им.
Я на девяносто девять процентов уверен, что Липовский — женщина. Единственная причина, по которой я продолжаю обращаться к нему «он», заключается в том, что именно этот пол он предпочитает демонстрировать снаружи. На самом деле, он прилагает много усилий, чтобы не выделяться.
Он начинает хрипеть, его дыхание становится неровным. Я хватаю его за рубашку и переворачиваю так, чтобы он лежал на спине. Мои ботинки по обе стороны от его талии, и я замираю при виде его лица в ярком лунном свете. Тонкие, нежные черты лица, маленькие нос и рот, мягкие изгибы лица.
Неужели я действительно единственный, кто видит знаки?
Я уже собираюсь отпустить его, когда чувствую что-то туго натянутое на его груди, прямо под футболкой большого размера. Я позволяю его голове упасть на землю и тянусь к ней.
Но маленькая рука хватает меня за запястье, останавливая на полпути. Глаза Липовского блестят в темноте, напоминая дикое раненое животное. Я почти уверен, что он начнет рычать и шипеть в любой момент.
Как беспомощный котенок.
Он один раз качает головой, то ли предупреждая, то ли умоляя, я не уверен. Этот маленький ублюдок имеет наглость прикасаться ко мне. Я вырываю свое запястье из его руки и встаю в полный рост, но не меняю позы, поэтому смотрю на него сверху вниз.
— Ты знаешь или нет, что упал в обморок, Солнышко?
Красный оттенок ползет вверх по его шее. Ни хрена себе. Он растекается по бледной коже до тех пор, пока полностью не покроет его уши.
Он… краснеет?
— Я же говорил вам, что больше не могу этого выносить, сэр, — заявляет он почти так, как будто это какая-то любительская тренировка, которую он может бросить, когда пожелает.
— Скажи это еще раз, — мой голос стал холодным, почти смертельным, без малейшего намека на холодность.
Любой намек на румянец исчезает с его лица, и он встречает мой взгляд своим усталым.
— Кот проглотил твой язык?
Он поджимает губы, но у него хватает самообладания, чтобы воздержаться от разговоров и неизбежно заработать себе дисциплинарное наказание.
— Ты будешь продолжать заниматься этой тренировкой каждый день, а также добавишь процедуру наращивания мышечной массы. Каждую ночь. Каждое утро. Если я узнаю, что ты что-то пропустил, можешь попрощаться с военной службой, потому что в этом случае я могу и добьюсь твоего увольнения, рядовой.
Выражение чистой паники возникает на его лице и его голос звучит немного слабо, даже с опаской.
— Я… не могу уйти.
— Почему бы и нет?
— Я просто не могу. Там для меня небезопасно.
— Для тебя здесь тоже небезопасно, если ты останешься на этом уровне.
Он садится, отчаяние окутывает его, как аура.
— Пожалуйста, сэр, не увольняйте меня.
— Просить милостыню довольно бессмысленно. Так что вместо того, чтобы заниматься бесполезными вещами, как насчет того, чтобы делать то, что тебе говорят?
Он на дюйм приближается и хватает шнурки на моих ботинках в кулак, его глаза сияют в серебристом свете.
Я не уверен что это, отчаяние, последнее средство или что-то среднее.
— Сэр, я…
— Капитан.
Слова Липовского застревают у него в горле, когда в тишине материализуется новое присутствие. Мне не нужно оглядываться назад, чтобы знать, кто это.
— На одно слово, — настаивает он своим грубым голосом.
Я поднимаю голову, чтобы мельком увидеть своего давнего компаньона, моего телохранителя с детства и человека, который готов был пожертвовать своей жизнью за меня.
Виктор.
Он сложен как гигант, у него больше мускулов, чем ему нужно. Он был моей правой рукой раньше, так же, как и сейчас в армии. Излишне говорить, что он записался в армию только потому, что это сделал я. На самом деле, большинство мужчин в моем подразделении такие же, как Виктор, и имеют такой же уровень возмутительно стойкой преданности. Часть их раздражающего поведения заключается в том, что они вмешиваются, не вникая в атмосферу. Живой пример этого, как Виктор прервал то, в чем Липовский собирался признаться.
Он соскальзывает обратно на землю, затем встает в положение стоя и как-то странно наблюдает за Виктором. Как будто он видел его раньше. Если на чьем-то лице и можно заметить дискомфорт, то от Липовского он исходит волнами.
Зрелище достойное внимания, но не настолько, чтобы Виктор заинтересовался им или, что еще хуже, занес его в какой-то дерьмовый список.
— Помни, что я тебе сказал, — говорю я, затем разворачиваюсь и направляюсь к своему охраннику.
Виктор бросает последний взгляд на рядового, прежде чем пристроиться рядом со мной.
— Кто это был? — спрашивает он с ноткой сомнения, подозрения и любого другого синонима в тезаурусе.
Недоверие. это одновременно его самое сильное и самое слабое место.
— Никто, о ком тебе не стоит беспокоиться, — я бросаю на него взгляд. — Что ты делаешь в лагере? Разве ты не должен пить или следить за тем, чтобы другие не пили слишком много?
— Слишком поздно. Дураки пропали даром.
— В этом нет ничего удивительного. Они празднуют избавление от твоего диктаторского правления, Витя.
— Ты уверен, что это не должно быть обращено к тебе, капитан?
Он смотрит вперед, ему на все наплевать после того, как он выкинул это заявление, как будто оно само собой разумеющееся.
— Ты, должно быть, устал от жизни, — говорю я своим обычным мрачным тоном, но это нисколько не трогает Виктора.
— Кстати, о жизни, — он двигается передо мной и останавливается, заставляя меня сделать то же самое. — Твой отец требует твоего немедленного возвращения в Штаты. По-видимому, дела обстоят не лучшим образом.
— Когда они вообще были?
— Он сказал, что это приказ.
Моя челюсть сжимается.
Напоминание о моем так называемом доме и моем отце, всегда вызывает у меня горький гребаный привкус во рту.
Еще слишком рано возвращаться в эту кровавую яму.
Не то чтобы здесь не было крови, но здесь все происходит на моих условиях и с моими методами.