Рашид задумался.
— Ненависть — сильное чувство.
Я не стал спорить. Я пытался объяснить Рашиду, какой подонок Дэйв, дурак и псих и как дурно обращается с Селмой. Затем мы стали говорить о братьях и сестрах, о больших семьях и о маленьких. Рашид рассказал, что среди своих знакомых только он был единственным ребенком в семье, а я — о том, как Селма почти заменила мне мать. Мы больше не возвращались к теме ненависти. Но потом я много размышлял об этом.
Мне казалось, что ненависть, которую испытывал Дэйв, низкое чувство. Он всегда нашел бы объект для ненависти. Это мог быть кто угодно, потому что на самом деле Дэйв просто не хотел признать, что он — полное ничтожество. Но то, о чем говорил Рашид, я не считал ненавистью, это был гнев. Праведный гнев. А это совсем другое. Ты должен освободить себя от ненависти прежде, чем тобой овладеет гнев. Гнев должен быть чистым. И тогда ты сможешь управлять им как снарядом, заставляя его взрываться тогда и там, где ты захочешь. При этом можно оставаться в мире с самим собой. Я пытался объяснить это Рашиду. И, кажется, он понял.
Однажды я пришел на рассвете, мои нервы были на пределе, я боялся, что не успею вернуться до восхода солнца.
Умывшись и совершив молитву, я увидел Рашида, который ждал, пока я закончу. Он приготовил для меня подарок. Радиоприемник.
— Совсем новый? — удивился я. Приемник был таким маленьким, что его можно было носить в кармане и легко спрятать среди личных вещей. Он лежал в коробке, завернутый в полиэтилен, и к нему прилагался один наушник.
— Иногда я забываю о том, что ты — американец, — сказал он. — Но поскольку ты все-таки американец, тебе иногда трудно понять, что правильно, а что — нет. Это поможет тебе во всем разобраться.
— А что я должен слушать?
— Ваши новости. «Голос Америки». Би-би-си.
— Я лучше почитаю Коран, — возразил я и удивился, когда он покачал головой.
— Коран лишь говорит тебе о лицемерах. А по радио ты можешь их услышать. Когда ты видишь все своими глазами, а потом слышишь, как они об этом говорят, начинаешь все понимать.
Он сказал правду. Каждое утро, когда я слушал новости, меня переполнял гнев. Дикторы просто не верили в те подлинные, ужасные события, которые я наблюдал каждую ночь. Я понимал это по тону их сообщений. Они говорили о кровопролитии, изнасилованиях, пытках, убийствах, и в их голосах слышалось сомнение. Или они сообщали, что в этих местах такие происшествия в порядке вещей. Поначалу я думал, что американцы просто не знают и не могут узнать о том, что происходит здесь на самом деле. Но они не хотели знать. Им было все равно. Они могли узнать больше, могли помочь. Но не делали этого. И я начал понимать, что это в какой-то степени делает их соучастниками.
Мы с Рашидом вместе читали Коран. Мы молились. Он рассказывал мне об уроках, которые он преподает. И он всегда говорил о справедливости. Мне кажется, иногда даже слишком много. Но со временем его слова обрели для меня смысл.
— Ислам и справедливость — это одно и то же, — повторял он. — Но настоящая ли это справедливость? Много ли ты видел справедливости в так называемом мусульманском мире? Много ли ты видел ее в Америке? — Он покачал головой.
— Не говори мне про Америку, Рашид. Я знаю Америку. Это совсем другое.
— Ты прав. Но если мы хотим восстановить справедливость, нами должны руководить законы, а не люди. Разве не этому тебя учили в Америке?
— Откуда ты это взял?
— Это есть в книге. Божьи законы. Люди, которые понимают их, могут вернуть мир этим землям, они повсюду несут с собой мир. Я и ты, Курт, и люди вроде нас, с помощью Божьих законов мы восстановим справедливость.
Задолго до того, как широкая общественность узнала о концентрационных лагерях, до нас стали доходить зловещие слухи о них, и с самого начала мы знали, что это правда. Уже существовал специальный термин, обозначавший то, что делали сербы, — «этническая зачистка». Но в начале 1992 года никто еще не знал, что это такое. Лагеря стали частью этой операции. Вполне закономерной частью. Но никто в это не верил. Лагеря не только должны были удерживать находящихся в них людей, но и сломить их волю, заразить страхом, как смертельной болезнью. Сожжение домов, изнасилование женщин — это унижения, о которых ты будешь помнить всю свою жизнь, которые искалечат твою душу. У тебя отнимают честь семьи, твои родовые земли, саму семью. Что остается у тебя в этих горах? Все, что ты имел, смешано с грязью, осквернено.
— Дело не во вражде, — говорил Рашид. — Речь идет о зле.
Я не знаю, почему сербы поступали так. Я часто спрашивал себя об этом. Может, слепая ненависть, или зависть, или старая вражда; или они делали это ради развлечения, или просто выполняли приказы. Но они действовали крайне методично. А когда я узнал, что их лидер — Кораджич — психиатр, то уже не мог этого забыть. Они измывались над человеческим сознанием, над душой, если могли до нее добраться. Они прекрасно знали, что делают, и не особенно это скрывали. Со временем им стало просто нечего скрывать. Сербы — мы называли их четниками — продолжали делать то, что считали нужным, и в конце концов мир должен был узнать о тех зверствах, свидетелями которых мы стали; он еще увидит колючую проволоку концентрационных лагерей, массовые захоронения, разорванные на куски тела и горящие площади городов. А четники будут лгать, утверждая, что это не их вина. Нечто подобное происходило слишком часто, и мир уже устал от этой лжи. Зло стало обыденным. Оно оставалось безнаказанным. И каждый раз, когда я слушал радио, меня переполнял гнев не как мусульманина и сына Боснии, а как американца.
— Вот ты утверждаешь, что американцы верят в справедливость, — часто говорил Рашид. — Почему же они не восстановят ее здесь?
Мне было нечего ответить, я и сам задавал себе этот вопрос. В Боснии и Герцеговине каждый божий день страдали люди. А по ночам, когда я бодрствовал, дела обстояли еще хуже.
Прежде чем возникли большие лагеря, которые показали по телевидению месяцы спустя, когда все открылось, повсеместно действовали маленькие. Иногда их размещали в бараках бывшей Югославской народной армии, в школах или в старых амбарах. В сельскохозяйственной стране несложно найти место, где можно держать людей в ожидании смерти. Молочная ферма прекрасно подходила для этих целей.
Было около полуночи, в вершинах сосен гулял ветер. Лес наполнился стонами деревьев, падали сухие ветки. В этой какофонии я должен был распознать каждый звук. Когда я приблизился к опушке леса, в лицо мне ударил ветер со стороны долины. Пару раз мне показалось, что я слышу крики вдали.
Примерно в пятистах ярдах от меня находился маленький домик. В окнах горел свет. Рядом с ним располагалось еще одно строение — коровник, а дальше — загон для скота с высокой изгородью. В бинокль я разглядел двух человек в форме, разговаривавших около крыльца, скорее всего в доме были еще люди. Двое других солдат дежурили около коровника. В загоне горел костер, и я видел два силуэта, маячившие около изгороди. Другие солдаты или пленные скорее всего находились в коровнике. Я занял позицию на опушке леса и стал наблюдать.
Четники вели войну с редкостной тупой самоуверенностью. Численный перевес был на их стороне, а нас — очень мало. Многие мусульмане Боснии, в том числе и политики, рассчитывали на помощь других стран. А пока они ждали, четники творили все, что им заблагорассудится. Местные жители редко оказывали им сопротивление и лишь пытались спастись бегством. Людей убивали в их домах, в поле, в мечетях, куда они шли помолиться. За первые недели войны в апреле и в мае 1992 года опустели целые города. Правительство просто не знало, что предпринять. А в лагерях вроде этого, где четников никто не видел и никто не мог дать им отпор, они становились ленивыми. Они протянули колючую проволоку перед домом и бараком, но часовых поблизости не поставили. Однако нельзя было терять бдительность. Возможно, я просто их не заметил. Или поле заминировали. А может, и то и другое. Но если мои наблюдения верны, я смогу проникнуть на территорию лагеря незамеченным.