— В смысле?
— Начнёшь змействовать тут в логове, да баб калечить, запру вон там, — он показал на её половину, — за ногу привяжу и будешь у меня до скончания века сидеть на привязи.
Зорька хмыкнула, демонстративно перевернула голову с бока на затылок и так же нагловато заявила:
— Ты тоже принимай меня такой какая есть.
Он повернул голову в её сторону, вынул руку из-под одеяла и пальцем, едва касаясь, повёл по коже лба, затем по всему носу, как бы отчерчивая контур на фоне горевшего очага, но только коснулся верхней губы, как она резко извернулась и не сильно, но чувствительно куснула его за палец. Ардни от неожиданности вздрогнул, оторвал руку и сквозь смех проговорил:
— Да уж семейка у нас. Одно загляденье.
Поболтав ещё о чём-то, они так и заснули на одном лежаке.
Ардни как всегда оказался прав. Чуть только рассвело, к ним в кибитку постучал Шумный. Атаман спросонок выглянул, они о чём-то не долго пошептались и Ардни вернувшись под одеяло тут же заявил Зорьке:
— Ну, что я тебе говорил. Твоя матёрая со сранья в яме голосит. Требует меня на свиданку, — и после небольшой паузы, уже с какой-то издёвкой, добавил, — согласная она, видите ли. То-то новость.
— А где ты её поселишь? — судя по Зорькиной интонации, она уже не только смерилась, но и явно заинтересовалась дальнейшим.
— Да вон в бане и поселю. Вы ж в банях рожаете, как я знаю, вот пусть и обживает. На пол шкур набросаем, из полога лежак соорудим. Пусть под боком да под присмотром будет.
По началу Зорька боялась ходить в шатёр к старой Хавке одна и упрашивала Ардни поприсутствовать на их свиданиях, но как оказалось, после первых же бесед, атаман и сам с удовольствием стал хаживать к вековухе погутарить. Ходили они к ней под вечер, что говорится сказки на ночь послушать. Эти посиделки с точки зрения Зорьки были крайне странными и проходили постоянно одинаково. Зорька с Хавкой усаживались на разные края лежака, поодаль друг от друга, как бы держа дистанцию, а атаман мерно нарезал круги вокруг банного камня, изредка останавливаясь в задумчивости и глядя на плоский камень, либо останавливался, заинтересованно на против Хавки. Все разговоры были только между вековухой и атаманом. Зорька только слушала, дивилась вранью и выворотами, которыми старая кормила слух мужа, но молчала, не разу её, не одёрнув и не поправив. Они вообще разговаривали меж собой так, как будто Зорьки тут вовсе нет. У неё был как-то в начале порыв возмутиться на откровенную ложь и враки матёрой, рассказывающей об обычаях и устоях речного общества, типа «ты чё старая с дуба рухнула?», но она воздержалась, а после поняла, что правильно сделала. Она вроде бы как официально Зорьку учила уму разуму, а на самом деле ему втирала, как малому дитя, что уши развесил и требовал постоянно продолжения. Ардни несколько раз пытался её расспросить о каких-то конкретных вещах, но она как-то умело уводила его внимание совсем на другую тему и он, забывая, что спрашивал, уже интересовался другим. Когда Хавка ему что-то разжёвывала, то в большинстве случаев почему-то от правдивых объяснений ловко увёртывалась. Спросил он у неё, как-то про троесилие. Странно спросил, настораживаясь, что ли, но та почему-то простые истины объяснять не стала, сославшись на то, что это мол дела мужицкие и она туда не лезет, вот если бы про бабью троеслабость спросил, вот тогда да, это её вотчина. Хотя мужику эта бабья хрень не интересна. То, что матёрая не знала о мужицком троесилии, Зорька даже не поверила, ибо это знала каждая девка аж с кутырок, но почему не стала рассказывать, задумалась. Почему какие-то секреты старая ведьма с лёгкостью раскрывала, даже тогда, когда её об этом не просили, а какие-то прописные истины, известные всем, как считала Зорька, умалчивала, либо не договаривала.
Где-то на третий такой вечер, Зорька, откровенно веселясь, как эта вековая дрянь, абсолютно беззлобно водит за нос её мужа и как тот из атамана — зверя на её глазах превращается в обыкновенного любопытного пацана с горящими от восторга глазами, наступила развязка. Кто-то с наружи позвал Ардни, тот вышел, поговорил, простился и куда-то убежал, оставив их в первые наедине.
— Сказки сказывала, сама сибя обмазывала, да так увлекласи, чё забыла где враласи. Ну и, как те мои сказы, Зорьк? — весело спросила Хавка, впервые за все эти вечера повернувшись лицом к молодухе.
— Складно врёшь, травы атаману на уши столько навешала, что как высохнет, целое стадо зиму кормить можно будет. Только не пойму зачем?
— И чё ж туты ни понятно то?
Зорька не ответила, лишь вопросительно взглянула на вековуху.
— Я видь туты для тибя распинаюси, Зоринька. Чё ему скормила, тьфу, а вота как эт сделала?
— Это я заметила, ловко у тебя получается. Я так не смогу.
Хавка закаркала своим старческим смешком.
— Смошь, коль захошь, а жити захошь, тык воще никуды ни денишьси.
Не смотря на какой-то осадок неприязни к этой ведьме, в глазах Зорьки блеснул интерес, а Хавка продолжила, поясняя сказанное:
— С мужим говор надоть висти на иго изыке и на иго интиресе. Пиристашь быть для мужика интиресна, он тибе бросит, как вещь ни нужну. Ох, риву я по хоромам, а по мне ривёт помойка.
Зорьке, в отличии от вековухи, стало жарко. Она поглубже залезла на лежак и припала спиной к прохладной шкуре стены шатра.
Хавка за эти дни сильно изменилась. Из дряхлой, скукоженной и уже, казалось, рассыпающейся вековухи, она преобразилась в эдакого живчика. Быстрая, суетливая, как будто в неё жизни подлили, лишь то, что она плохо видела, сковывало её бурную деятельность и не позволяло развернуться во всю ширь. Стоя спиной к Зорьке, с протянутыми к камню руками, она, как бы забыв о своём подвластном положении и необходимости раболепной учтивости к госпоже, как-то по-своему, матёрому обыкновению буркнула:
— Слышь, девка, сороки то ишо ни тришат?
Зорька от такого тона аж вздрогнула и тут же, не отдавая себе отчёт, внутренне ощетинилась и окрысилась, но сразу, ввиду происходящей в ней внутренней борьбы, не ответила и эта пауза позволила ей совладать с собой, приглушить, непонятно откуда взявшуюся озлобленность и стараясь быть спокойной, но твёрдо, давая понять, что она тут не девка для битья, ответила:
— Нет. Коли б затрещали всё бы логово уже на уши встало.
Хавка услышав её голос лишь медленно повернула в её сторону голову, опустила руки, и Зорька разглядела на лице вековухи какое-то замешательство, но тем не менее продолжила так же жёстко:
— У нас два больших коровника, в которые атаман собрал беременных невест, — только тут Зорька сбавила напор и созналась, — только я так и не пойму зачем ему это надо.
Эта информация кажется так же заинтересовала вековуху. Она явно задумалась, сморщила лицо ещё больше, но только выдавила из себя по-старчески:
— Вот ти раз, чё девки мочут, все обсикали углы… — но тут вдруг встрепенулась и начала заискивающе причитать, — мы видь их ни бум к сибе звати? Ты видь типереча итиманша, а они коровы нивольны. Ни годитиси с ими куманитси. Эт штука очино сирьёзна, ты ж мине поверь, а как попробушь, сама помёшь.
— Я пробовала. Знаю, — резко прервала её наигранное сюсюканье Зорька, — нас Сладкая на Семик куманила.
Реакция Хавки на её слова была неожиданной. Она вдруг выпрямилась, вытянулась, как по струнке, свои маленькие глазки выпучила и замерла в такой позе. Она выдавила из себя уже обычным, лишь несколько удивлённым голосом:
— Чё эт Дануха воще ибануласи всей мордой об дериво? Эт ж где видано то, чёбы девок ни ёбаных…, - тут она осеклась, замолкла, оседая в чуть сгорбленное положение и о чём-то задумалась, после спросив, как бы саму себя, — Сладка говоришь? На Семик?
И тут она сорвалась с места, как ужаленная и начала нарезать круги во круг камня. Потом так же резко остановилась, вставая боком к Зорьке и вновь протянула руки к банному камню и ехидно, так, злобно, словно змея прошипела:
— Ну, Данух, ну сучья масть, хитровыебана в сласть. А я-т дура дурой и ни поняла, чё эт она мини за песни с танцульками вырисовывала.
Хавка огляделась, прищуриваясь в поиске лежака с Зорькой и обнаружив, зашаркала по шкурам к ней. Забравшись наощупь на лежак с ногами, спокойным и усталым голосом заговорила: