— Да, — махнула она на неё рукой, мол что с тебя взять, — девка у тибе будить. И эт ишо один каминюка в твой огород от мужа. Им же сыновей подавай, а ты и тута промахнуласи.
Так паршиво на душе у Зорьки, пожалуй, никогда не было. В один миг все её радужные мечты рухнули и развеялись, как лёгкий дымок. Она всю ночь проворочалась, так и не уснув. Лишь по утро сдавшись под грузом неопровержимых доказательств правоты этой старой уродины, у неё как будто глаза раскрылись, спала розовая пелена и она посмотрела на всё совершенно по-другому. На всё и на всех.
Сороки куманиться начали, как по заказу, на следующее же утро. Хабарка прибежала к подруге запыхавшись и объявила. Ардни, обгладывавший какую-то птицу, услышав новость Хабарки лишь злобно сплюнул, бросил на стол не до конца обглоданный кусок, оделся и ушёл куда-то, а баба начала сама, как сорока трещать, обрисовывая в красках, как туча этих чёрно-белых бестий на правом краю за лесом собралась и уж начали свой бешеный карагод. Конечно, Хабарка видеть этого не могла, она туда не бегала, но рассказывала она всё это так, как будто сама среди них летала. Подруги ещё по трещали, по щебетали ни о чём. Наконец обнялись и попрощались.
— Ой, Зорька, чё т я боюсь за тебя, — покачивая головой, выдала Хабарка.
— Да, подруга. Я сама за себя боюсь, а кажись скоро и себя саму бояться начну, — ответила Зорька таинственно.
Странно, но она не боялась больше родов. Молодуха была абсолютно уверена, что ни с ней, ни с ребёнком ничего не случится. Она сейчас больше боялась того, что будет потом и своей роли в этом «потом». Хабарка явно ничего не поняла, но переспрашивать не стала, или просто пропустила её слова мимо ушей, считая их такими же «для приличия», какими были и её собственные. Зорька с неохотой собралась и пошла к вековухе в баню. Перед самым входом остановилась, оглянулась. С какой-то неописуемой печалью на лице, посмотрела на стоявшую у края кибитки подругу и скрылась в шатре.
Кумление для неё прошло как в тумане. Ничего не запомнила, да и не хотела. Сказалась и бессонная ночь, и травы-дурманы, которыми её опоила Хавка. Помнила лишь, что голова кружилась, когда вокруг куклы ходила. Потом, наплевав на всё, заявив, что хочет спать, завалилась на лежак Хавки и уснула, услышав лишь напоследок жалостливые слова вековухи:
— Чиста ты душа, как слиза ни замутнёна. Жалко то тибе как.
После чего Зорьке даже показалось сквозь сон, что та заплакала, а может это уже во сне приснилось.
Проснувшись, она почувствовала себя сама не своя и это чужеродное состояние её теперь преследовало постоянно. Она стала замкнута, абсолютно перестала с кем-либо разговаривать. Даже Ардни, поначалу пытавшийся её как-то растормошить, вывести из этого замороженного состояния, довольно быстро плюнул и просто перестал бывать дома, даже спать не всегда являлся. А когда на полную луну её прорвало, и она начала, ползая на коленях, выпрашивать у него прощения и прощаться с ним на всегда, он перепугался, даже сбегал к Хавке. Та, по каркав своим старческим смешком, объяснила все прелести Прощальной седмицы и атаман, плюнув на всю эту грёбаную бабью стаю, собрал ближников и умчался в очередной поход, куда по дальше.
Роды были болезненными, но Зорька с удивлением отметила, что ожидала чего-то значительно хуже. Девочка родилась здоровенькая, без изъянов и сразу красивая, в чём ни роженицу, ни повитуху даже уговаривать не пришлось. Радовались обе. Хотя, что там могла разглядеть слепая Хавка, не понятно, да Троица[40] с ней.
Шум вернувшейся ватаги Зорька услышала лишь пару седмиц спустя после родов, но муж к ней так и не зашёл. Попытался разок, но Хавка грудью встала с той стороны прохода, все рычания атамана однозначно разбивая об «Нельзя!». Долго ему что-то объясняла о нелюдях, стращала, запугивала, но в конце концов всё же уговорила.
А дальше произошла настолько неожиданная вещь, что в голове у Зорьки так и не уложилась до конца её дней. На сороковой день, когда дочь превратилась из нелюдя в человека и радости Зорькиной не было предела, так как банное задержание её закончилось и всё обошлось, как нельзя лучше. Хавка, плача от счастья за своё потомство, взяла и померла. Произошло это как-то буднично и Зорьке по началу показалось всё это не по-настоящему. Она так шутливо подвинула их на край лежака, сама шустро устроилась на нём, вытянулась, глазки закрыла, не переставая улыбаться и проговорила, довольная, бодрым голосом:
— Раскуманиватси ни смей, так повязь со мной останитси. Тольк ты мине в реку схорони, чёб к Дедам попала. Прощивайти, девоньки, мои.
Глубоко вздохнула, выдохнула и всё. Зорька хотела какую-то шутку отпустить, мол ты ещё нас переживёшь, но осеклась. Померла Хавка.
Хавку Зорька похоронила, как та и просила, притом лично выехав на атаманской колеснице до реки, лишь на пару с колесничим, настояв на этом, и воспользовавшись замешательством мужа. Ардни был в каком-то странном состоянии. Он проявлял и радость и даже простое человеческое счастье от держания своего первенца на руках, тут же сквозила воздержанная «невтерпёжность» соскучившегося мужчины по своей женщине, всё это сверху накрывало неясное чувство тревоги и непонятно откуда взявшейся ощущение скорби по умершей вековухи и самое главное, что его подкосило — это удивление поведением Зорьки. Он просто не узнавал её. И это не от того, что она похудела и осунулась лицом, она изменилась внутренне. Он даже высказал ей вкрадчиво предположение, что её эта старая ведьма подменила, потому что это была не Зорька. Вошла, мол, в шатёр девка, девкой, а вышла бабой, да ещё нет, нет да в глазах эдакая матёрость сверкает. Было видно по нему, что это напрягало атамана, беспокоило. А когда она нахрапом, просто потребовала дать ей возничего с колесницей, как само собой разумеющееся, ибо обещала Хавке, а обещанное следует выполнять, он спокойно и даже покладисто согласился, будто это не жена просила, а один из его ближников, которому в таком деле и отказать нельзя. Только когда она уже покинула лес, он вдруг опомнился и кинулся с двумя колесницами вдогонку. Не для того, чтобы остановить, а лишь прикрыть в случае чего. Но ничего не произошло, а атаман даже не стал приближаться к реке, наблюдая, как Зорька топит труп из далека. Лишь вечером, когда она покормив убаюкала ребёнка и пришла к нему, она на какое-то время вновь стала прежней Зорькой, щебеча по девичьи ему на ушко о том, как соскучилась да ласкалась, как это делала прежде.
Она отходила от этого непонятного, чужого для Ардни состояния постепенно, но отходила. Он с утра до вечера пропадал на строительстве внешнего ограждения, в виде высокого частокола, кроме этого ещё занимался кучей дел. Приходил к ней уж затемно уставший и она, всячески помогая скинуть заботы и тревоги, усталость и озлобленность, сама вылезала из той скорлупы отчуждённости, в которой прибывала всё последнее время, начиная с Сорок. Она вновь поверила в него и забыла наставления Хавки. Всё может быть и наладилось бы, но судьба настырно вновь и вновь окунала её в говно жизни. Сначала первое нападение речных артелей на их город. Хотя атаман после этого был весел и даже ликовал, обзывая их последними никчёмными словами, а как сгонял в осиротевшие баймаки, да кроме обычной наживы приволок горы золота, вообще пребывал в праздничном настроении целых три дня. Зорька же хоть и старалась мужу не показывать озабоченности и всячески старалась ему подыгрывать, всё же вновь призадумалась об охоте и охотниках на неё и её дочь. Для молодухи было ясно, как белый день, что это лишь первые цветочки, а будут и ягодки.
Второе нападение оказалось болезненным. Погибли первые пацаны атаманской ватаги. Это прочно забило ей в мозг мысль, что Хавка, как всегда права оказалась и что жить цветочком на полянке пора прекращать. Она уже собралась пройтись в гости к Хабарке, да прошвырнуться по бабам. Зорька ведь по сути дела сидела с ребёнком взаперти и до этого момента её вообще не интересовало, что там за стенами кибитки делается, а тут, как пробило. Нужно знать всё, что происходит вокруг, нужно знать всё, что происходит за кругом, наконец нужно знать, что происходит в стане охотников и вообще, кто на неё открыл охоту. Но все её планы сломал Ардни. Атаман в сомном угаре, с грохотом и звериным рычанием ввалился в кибитку. Зорька никогда раньше его таким не видела. Она впервые узрела его зверя воочию так близко и откровенно. Страх и ужас сковал и парализовал её. Ей хватила ума лишь одним глазком взглянуть на это из щёлки в занавеске и отпрянуть на лежак, схватив спящего ребёнка, прижимая девочку к себе и при этом закрывая ей ушки, чтоб звериный рык и грохот ломающегося стола, не разбудил её, но это не уберегло слух младенца. Девочка начала куксить, собираясь захныкать. Зорька быстро рванула платье, силой сунула ей сосок груди и опять зажала ей ушки. Та зачмокала, не открывая глаз. Молодуха вдруг поняла, что если он сейчас ворвётся, то просто оторвёт ей голову, а завтра скажет всем, что так и было. Хавкины предупреждения, как дубиной колотили по голове. Она взмолилась всем, кого вспомнила, но это не помогло. Стук сердца вдруг прервался, в груди разлился холод. Зорька почувствовала, как зверь прямиком направился к ней, как будто только вспомнив о её существовании. Она быстро, не помня себя, оторвала спящего ребёнка от соска, сунула его в изголовье к стенке и закрыла с головой одеялом. Раздался жуткий треск обрываемой занавески. Ужас сковал всё тело и мурашками побежал не только по коже, но и по всем внутренностям. В проёме стоял он, уставив на неё злобный звериный оскал, какой-то отвратительной нежити, с красными, налитыми кровью глазами. Она попыталась сесть, отстраниться от того места, где спрятала ребёнка, но тут же получила удар по лицу, не поняв даже, чем, от которого её голова с гулом ударилась затылком о лежак. На какое-то время она потеряла сознание, а когда стала приходить в себя, то почувствовала сначала боль в губах и носу и только потом то, что её насилуют. Он брал сильно, зверски, буквально вколачивая её при каждом толчке в лежак. Её ноги спускались на пол, и она как бы полулежала на краю. Зорька чувствовала, как ягодицы при каждом ударе врезались в острый край лежака, но ей тогда почему-то не было больно. Ей было только панически страшно, и она старалась во чтобы то не стало, терпя боль, всем своим видом показывать, что она уже умерла и дальше убивать её не надо. Но когда он перестал рычать и тяжело дыша отвалил, опять что-то круша ногами на своей половине и наконец, грузно и шумно упал, так, что вся кибитка ходуном заходила, на Зорьку напала странная апатия. Она тяжело заползла выше на лежак, подбирая ноги с пола и устраиваясь, отвернувшись к стене. В голове гулко звенела тупая боль. Она справилась с головокружением, оправила задранный подол платья. Приложила ладонь к разбитым губам. Потрогала расквашенный нос, который забился кровью и не дышал. Вспомнила о малютке. Быстрым движением откинула угол одеяла. Девочка не спала. С силой сжав губки, она смотрела на маму как-то не по-доброму, как загнанный в угол зверёк, но самое страшное во всей этой картине было то, что она молчала! Не издавала ни звука. Зорька расслабленно улыбнулась, вернее попыталась, так как тут же почувствовала боль разбитых губ.
40
«Троица». Новолуние, начало июня. К этой седмице у рожениц заканчивался сорокодневный изолятор. Примерно на сороковой день, плюс — минус день, у ребёнка включается сознание. Если до этого срока все его движения ногами, руками, головой, глазами были хаотичны и не осознаны, то на сороковой день в головке новорождённого происходит процесс рождения разума, и он начинает осознавать, что руки — это его руки, ноги — его ноги. Взгляд становится осознанным, и он как будто видит то, что другим видеть не дано. Говорят, что ребёнок в эти дни видит души своих предков, которые пришли к нему, чтобы дать разрешение на человеческую жизнь. Именно после этого роженица и новорождённый переходили из разряда полужитей в разряд людей и имели право покинуть баню и общаться с остальным миром. На этой седмице бабняк проводил «наведы». Бабы по очереди приходили с подарками в бани. Они придирчиво осматривали ребёнка. Любые физические отклонения становились однозначным поводом для выявления бабняком фактов нарушения правил и табу роженицы во время вынашивания и родов. Наведы либо повышали статус и репутацию новоиспечённой, либо понижали. Особенно придирались к первородкам. Бабами они ещё не были, а значит и давать им расслабляться было нельзя. Проведя все наведы бабняк раскуманивался. Смастерённой на «Сороки» всем бабняком куклой для «Ку», одетой в женское платье, проводили похоронный обряд. При том хоронили разными способами, который определяла большуха. Её могли закопать в землю в строго определённом месте, либо утопить в реке, либо предварительно сжечь, развивая по ветру пепел от костра, а за тем утопить или не топить, либо разламывали на мелкие части и развешивали на кустах и деревьях. Вообще-то в землю не хоронили. Они считали Мать Сыру Землю роженицей всего. Несмотря на то, что ребёнка рожала конкретная женщина, всё равно считали, что рожает Мать Сыра Земля, делала она это только через женщину, как бы используя её. И хоронить в то место от куда рождаешься было для них просто не приемлемо и не понятно. В землю закапывали не для захоронения, а для перерождения. Часто обряд перерождения проводили с новорождёнными, которые по каким-то причинам родились «не правильно», с отклонениями, но делали это на Купалу. Перерождали и детей по старше, если они часто и сильно болели. Порой даже до взрослых этот обряд доходил. А в общем-то повитухи чётко знали в каких случаях требовалось перерождение, а в каких нет. Похороны в воду были основной нормой, так сказать прямой дорогой к Дедам (предкам). Все «нормальные» девки, бабы хоронились только в воду. Сжигание производилось для перевода Ку в нежить воздушную. Зачем её отправляли в небо к мужской ипостаси, не понятно. А вот разрывали и развешивали только вредителей и врагов. В этом случае не в земле не переродится, ни в воздухе не родится и поводе к предкам не попадёт. Но если доходило до такого вида захоронения, то дела в баймаке были действительно дрянь. И в этих особых случаях одна из баб заказывала Троицу. Явление крайне редкое и по сути своей страшное. Троицей называли полужить, которая питалась исключительно бабьим горем, и была крайне прожорлива. Прежде чем заказать Троицу, надо было всё трижды взвесить и чётко понимать, а хватит ли горя, чтоб эту полужить накормить. Потому, что если она не нажрётся, то начнёт убивать их детей, вызывая действительно отчаянные волны горя, которые будет пожирать уже ненасытно. Бабы не с проста так боялись её. Но с другой стороны, если горя на её прокорм хватит, то эта Троица снимала с них всё горе и печаль, оставив в душе лишь радостное спокойствие. Кроме того, наевшуюся Троицу хоронили и место её захоронения становилось чудесным и в последствии к нему ходили и сбрасывали с души горе, печали и прочее душевные расстройства. Был ещё один обязательный момент для её заказа. Полужить эта порождалась из человечины и не из любой, а только из мёртво рождённых или умерших во время банного карантина младенцев. Не было маленьких трупиков — нельзя было заказать Троицу. Кстати сказать, это был не единственный ритуал людоедства и всякий раз поедали исключительно младенцев. Мёртво рождённого или умершего в сорокодневный срок инкубации ребёнка варили в котле со специальными травами и кореньями. Есть его имели право не все бабы, а только те, у кого хоть раз в жизни умирал ребёнок — вдовы. Ели его очень своеобразно. Начинала большуха. Она брала варёного младенца в руки и откусывала кусок. За тем не отпуская, передавала из рук в руки следующей по рангу. Та откусывала и передавала дальше. И так ребёнок шёл по кругу. Доходил до большухи, и она запускала его на следующий круг. И так пока его не съедали полностью. При этом необходимо было выполнить непременное условие: ни один хрящик, а косточек у него ещё не было, ни один суставчик не должен быть повреждён. Скелет должен остаться целым. Обглоданный скелет запаковывали в холстину, добавляя к нему для тяжести камешки и дружной вереницей несли хоронить в «тихую воду»: заводь реки, болото, озеро. В будущие времена младенца удалось заменить особой курицей, так называемой троецеплятницей. Всю эту седмицу бабы, девки, ходили простоволосыми. Кос не заплетали.