— Черкни ей пару слов. Люблю и прочее, — предложил связной и, не очень уверенный в том, что доберется до своих, написал длиннющее письмо жене и детям (2 и 4 года), вручив его Рикке. — Сам понимаешь…— твердо посмотрел он в глаза командира роты.
Рудольф ограничился в письме сухими фразами — уж очень не располагала совсем юная физиономия девчонки к изъявлению чувств, да и блажь вся эта канитель, смычка, так сказать, тыла и фронта, вполне объяснимая после Сталинграда и тем более сейчас. Написал — о себе, кто таков, где его мать и что после победы, а может быть, и раньше, они, то есть Рудольф и Трудель, создадут настоящую семью, в чем он уверен. Связной запихнул письмо в сумку, обнялись на прощание. Рудольф дал ему двух знавших все болотные причуды солдат, и те проводили его до русских окопов на западе, — вот уж действительно: мы в кольце и вы в кольце.
Только при прощании связной сказал на ухо Рудольфу, ради чего пробирался он сюда. Завтра — 20 апреля, и доставленные им батареи к приемнику перенесут роту в Берлин на торжественное заседание по случаю Дня рождения Вождя, укрепят веру в конечную победу.
Через сутки солдаты собрались у блиндажа, любая пакость ожидалась от русских, поэтому охранение усилили, сквозь эфирные трески слушали речь министра пропаганды, потом еще каких-то важных ораторов. Рикке и Винкель, сидевшие у приемника, негромко гадали, в Шпортпаласте заседают или где еще; самый знающий, Траут, проверял посты. В небесах воцарилось вдруг затишье, и, растолкав все помехи, кто-то заговорил — медоточиво и нараспев.
— Это Фридрих Вислени, — сказал Винкель. — Личный друг Гитлера. Скромный германский труженик.
2
Так — почти одновременно — в жизнь Рудольфа Рикке вошли: Трудель Брокдорф — легким семенящим шагом воспитанницы Союза немецких девушек, что отразилось в готической скорописи ее послания, и человек из свиты Вождя — салонной скользящей походкой, чем-то схожей с певучей радиоречью. Только письмо в залапанном почтовиками конверте и только сквозь тучи и грозы прорвавшийся голос — но и того было достаточно, чтобы офицер Рикке, пастор Винкель и, вероятно, сама невинная гимназистка Гертруда Брокдорф стали соучастниками убийства Фридриха Вислени, как, впрочем, многие, многие люди, среди которых был и майор Виктор Скарута, и Петр Иванович Мормосов, в десяти метрах от Фридриха Вислени когда-то пивший чай в «Кайзерхофе», и некто, называвший себя капитаном Клеммом.
Он был тружеником, этот Фридрих Вислени, единственный сын внезапно разбогатевшего голодного изобретателя. Ни одной минуты не растратил он на развлечения, денно и нощно собирал себя из книг, картин, общений, лекций и путешествий и слепил он себя таким, каким его никто уже не помнит, потому что всегда отступал в тень, когда рядом восходило светило или зажигалась ослепляющая всех, кроме него, звезда. Он все сделал, чтобы стать незаметным и не попасть в летописи бурной эпохи. Мангеймом была его родина, но родители учиться послали его в Вену — так воспитатели, уберегая прыщавого юнца от грязных уличных девок, приводят его в публичный дом с хорошей репутацией. В Вене и познакомился Фридрих Вислени с девятнадцатилетним дикарем по имени Адольф Гитлер, и не то что подружился с ним (все-таки на пять лет старше будущего Вождя), но во всех спорах соглашался с вдохновенным верхоглядом, ибо понял: этого — не переубедить, этот — глух ко всему и слышит только себя, даже в Вагнере. Совал ему мелочишку на трамвай (Адольф уже катился вниз, к ночлежкам), сам мог бы сидеть в ложе, но предпочитал соседствовать с другом на стоячих местах в театре. Из Вены перебрался в Мюнхен, подзабыв Адольфа, спустя же пять лет — неожиданная встреча с неудачником. В начале века столица Баварии стала центром духовной культуры, городом искусств, где творил Рихард Штраус и где в оперных залах звучала лучшая музыка Европы, но где и безумствовала богема, создавшая авангардистские журналы и стиль модерн. Кроме университета еще и Баварская академия наук, придававшая веселому и красивому городу очарование никогда не забываемого прошлого, о котором ничего не хотел знать двадцатичетырехлетний Адольф, всюду оскорбляемый и унижаемый. Год еще длилось это приятельство. А потом оба воевали, уже позднее бесстыжие перья пытались приписать Фридриху спасение истекающего кровью Вождя, но Вислени не только не подтвердил эту легенду, но пожаловался старому другу на корыстные измышления глупцов, и тот пригласил его в «Кайзерхоф», сочувственно выслушал. Перья мгновенно притупились, и больше никто уже не осмеливался напоминать некогда нищему Вождю о благодеяниях нувориша, которому сам Адольф разрешит потом ариизировать временно бесхозное имущество. Фридрих Вислени вполне удовлетворился переданными ему акциями еврейских фирм; предметами искусства, стоившими в десять раз больше, пренебрегал, в объяснение чего подводил гостей к единственной картине (акварель, неповторимая манера Адольфа Гитлера) и говорил: «С меня и этого достаточно…», после чего задергивал шторкою шедевр. Много раз предлагалось ему занять важный пост, сам Вождь настаивал, но Вислени кротко отказывался: «На службе я упрям, как осел, и могу возразить вам, когда ошибусь…» Но — в свите, но — на лацкане — золотой значок настоящего давнего членства, но — допущен к секретам государства. Как-то Гитлер, напуская на себя слезливое негодование, возмутился: «Ты обязан быть среди тех, кого я называю карающим мечом партии!» — и разрешал ему с тех пор язвительными замечаниями охлаждать пыл старых борцов. Однажды после совещания, на котором, естественно, Вождь не молчал, Вислени собрал тех, кто спешил на самолет, чтоб на Украине и в Остлянде немедленно приступить к поголовному уничтожению неполноценной расы. Сухие длинные пальцы попорхали над коробочкой леденцов, выбрали дынеобразный избавитель от пагубной страсти к курению, отправили в рот. По-детски чистые глаза оглядели мужиковатых властителей славян, остановились на Вильгельме Кубе. «Я поздравляю вас, Вилли, с выполнением грандиозной задачи, в пределах Белорутении нет отныне ни одного еврея… Поздравляю! Однако представленный вами план сведения до минимума еще живых славян не продуман, боюсь, и вообще трудно осуществим. Уничтожить пять миллионов белорусов — не такая уж сложность, вы располагаете восемнадцатью дивизиями, включая сюда команды спецназначения, полевую жандармерию и объединения добровольцев. Однако: что вы намерены делать с трупами? Где складировать их? Как — хоронить или сжигать? А скот? А кто пахать будет? Сеять? Убирать урожай и отправлять его в Германию? Бороться с эпидемией и эпизоотией?.. Вы втянете себя в акцию, которой конца не будет, которая вынудит вас обратиться в Берлин за помощью, и я опасаюсь — просьба не будет встречена благосклонно…» При этой нравоучительной беседе карандаш Фридриха Вислени метался над бумагой, деля и множа, вычитая и складывая, и суммарный итог усмирял тех, кто уже засучил рукава… Не называя имени Вождя, Вислени как-то обронил о сподвижниках старого друга: «Да все они мечтатели, как в Кремле!» Вникал он порою в мелочи, линейкой вымеряя высоту букв нагрудного знака восточных рабочих, которых все чаще видели на улицах германских городов: 3,9 сантиметра или 3,7? А потом наставлял: восточный рабочий должен обладать некоторой свободой, ибо свободный труд производителен, да и пора, господа, отметить, что технической смекалкой тот социальный слой, который в большевистской пропаганде именуется рабочим классом, ничуть не уступает немцам…