За окном смеялась и сбивчиво бормотала ночь. Укрывшись за плотным пологом из траурных суконных туч, луна предавалась тайным утехам. Как всегда прекрасная, сейчас она, быть может, была прекрасна как никогда раньше. Она была совсем одна, сама по себе, и некому было обратить к ней взор – с мечтой, с проклятием, с песней, с нежной влюбленностью. И тогда я присел за письменный стол, но скрипучее перо не выводило на плотном листе бумаги ничего путного, только бездушные словеса. Пустое ребячество, юношеские вирши: рука не успевает за порывом души, а мысль несется проворнее, чем скользит перо.
Из слез и воспоминаний– только эти слова я решил сохранить из всей той бессмыслицы, которую успел записать. Из слез и воспоминаний – так могла бы начинаться ода, или же, напротив, так она могла бы завершаться. Или, оказавшись среди множества других, эти слова смогли бы неожиданно приковать к себе внимание.
Воспоминания у меня действительно были. Одно из них – самое значительное, оно стоило сотни других: когда я был маленьким, мать говорила мне, будто всякий раз, когда я не слушался, на небесах плакал ангел. Значит, и слезы тоже были. Воспоминания и слезы.
И круг замыкается…
Большие часы на комоде пробили шесть раз и сообщили, что утро наступило.
Заря лишь едва раскрыла свои алые лепестки, робко сообщая о том, что за ночь ветер переменился.
Бом-м. И вот с неба полились грязно-красные струи, напоминавшие ржавую воду, выплеснувшуюся из бочки, в которую кузнец окунул докрасна раскаленное железо.
Бом-м. И вот земля вокруг уже превратилась в густой вишневый сироп. И верующим, пожалуй, было бы нелишне уладить свои отношения с Всевышним – ведь наступил последний день рода человеческого, а завтра начнется Великий потоп!
Бом-м. Я брел по щиколотку в крови, то и дело поскальзываясь, и никак не мог справиться с собой. Мой путь вперед был неспешен. А тем временем тучи заволакивали горы и громоздились на вершинах холмов. Так ложкой накладывают взбитые сливки, когда украшают торт.
Бом-м. И солнце, словно клубника в сиропе, стекало красной желейной густотой на эту белизну. Воздух пропах железом и испарениями.
Бом-м. Не было ни одной точки опоры, сами стены истекали влагой.
Бом-м. Кровь стекала сверху. Кровь бурлила в сточных канавах…
Я открыл глаза. Уселся на кровати.
Первым делом распахнул окно. За ним – темнота.
Дождь.
– Я видела такой странный сон, – сказала в то утро Раймонда, наливая мне в миску молока. – Как будто я пытаюсь выбрать каких-то жучков из чашки с душицей. Жучки такие черные, высохшие совсем. Я изо всех сил стараюсь отделить приправу от этих дохлых козявок и вдруг вижу, что в этой самой чашке, в которой я орудовала ложечкой, на самом дне копошится пчелиная матка, да такая огромная-преогромная! Брюшко у нее все наружу, полное яиц… Кто знает, что это может значить?
– Я тоже спал плохо. Мне тоже приснилось слишком много разных снов, – ответил ей я, рассматривая жемчужные пузырьки молочной пены, украшавшей мою миску.
– Ты в дождь всегда плохо спал, еще с самого детства… И кто его знает, что весь этот сон значит? Надо бы мне об этом сновидении рассказать Юаникке…
– Вот именно, от дождя я становлюсь каким-то беспокойным! Я видел во сне дедушку и прадедушку Гунгви… А потом еще красный дождь…
Раймонда улыбнулась мне с нежностью:
– Кого-кого, дедулю и прадедушку? Что ты такое говоришь, ты ведь их едва знал…
– Неправда, деда я помню, да и прадеда тоже. Он был совсем маленького роста, в него еще молния попала.
Раймонда покачала головой:
– Что это была за молния, право, не знаю. Так, россказни, конечно, об этом все поговаривали, но я никогда в это поверить не могла.
– А потом я видел во сне папу Антони… Он иногда мне снится. Я всегда вижу его во сне таким, как на той самой фотографии: он сидит на самой верхней ступеньке лестницы…
У матери задрожал подбородок.
– Я дождаться не мог, чтобы поскорее рассвело, – закончил я рассказ о своих снах.
– Рассвело? – В голосе Раймонды прозвучала ирония: так она пыталась сменить тему. – Если бы не часы, я бы ни за что не поверила, что уже день на дворе. – И она замолчала, глядя куда-то мимо меня.
– Тебе было всего лишь пять лет, когда умер твой отец. Но как же он тебя любил, Бустиа! – продолжила мать чуть позже, украдкой вытирая нос. Однако это была минутная слабость, мать словно стряхнула ее и вновь взяла себя в руки. – Сегодня утром прихвати с собой зонт, уж больно нездоровая нынче погода.
Я вздохнул:
– Когда же этот дождь прекратится! У меня еще столько дел сегодня утром, что не знаю, с чего и начинать…
Тем временем легкий ветерок приветствовал нас, стуча дождевыми каплями по стеклам окон. Дождевые струи падали густо, напоминая пучки колосьев, словно в небесных полях над нашими головами шла жатва.
Я нахлобучил глубокую фетровую шляпу и взял зонт.
И вышел вон, и печально побрел по воде.
8 часов 10 минут.
Я даже не стал снимать пальто: едва войдя в здание суда, я подозвал первого попавшегося секретаря и отправил его к профессору Пулигедду. Я велел сначала зайти в приемную, а если профессор еще не появился, то пойти прямо к нему домой. Речь шла о деле чрезвычайно срочном!
Мне пришлось трижды повторить секретарю, что он должен передать от моего имени профессору. Я всякий раз просил его повторять мои слова, и все три раза он ошибался. В конце концов, я решил послать Пулигедду записку. Секретарь стоял рядом, ожидая, пока я закончу излагать свою просьбу:
Достопочтенный господин профессор, я беру на себя смелость потревожить вас просьбой оказать мне любезность и предоставить мне возможность побеседовать с вами лично сегодня в одиннадцать часов утра в кафе «Теттаманци». Речь идет о деле, не терпящем отлагательства. Если по каким-либо причинам вы не сможете принять мое приглашение, я прошу вас сообщить мне об этом письмом и передать мне его с подателем сего. В этом случае я просил бы вас указать также место и время встречи, сообразующиеся с вашими планами и намерениями. Если с вашей стороны не последует никаких уточнений и пожеланий, я буду расценивать это как ваше согласие на нашу сегодняшнюю встречу. Примите заверения в глубочайшем почтении…
Я поставил подпись, подул на чернила, сложил листок, вручил его секретарю.
8 часов 23 минуты.
С Джованнино Маронжу я столкнулся на выходе из своего кабинета, когда направлялся в зал заседаний. Он поздоровался со мной, и его честное открытое лицо, обрамленное черной бородой, расплылось в широкой улыбке. Такой черной-пречерной бороды я никогда и ни у кого больше не видел. «Эй, пойдем пропустим по маленькой!» – позвал он меня. Я ответил, что пить не могу, но что от чашечки кофе я бы не отказался, потому что очень плохо спал ночью, потому что… И так далее и тому подобное. Он же в ответ заявил, что ему дождь не мешает, в дождь он спит сном младенца, уютно укутавшись, в тепленькой постельке, под бочком у своей женушки. «Ну, сам понимаешь, что я тебе буду рассказывать?» И в самом деле, не было нужды ничего объяснять, все было и так понятно.
Я сказал Джованнино, что у меня всего лишь несколько минут, но мне очень нужно с ним поговорить по поводу его подзащитного. Он ответил, что ему уже все известно: история Франческины Паттузи, дело Филиппо Танкиса и все остальное. Он сказал, что дело это совершенно проигрышное, потому что против парня имеются вещественные доказательства: у него нашли часы, принадлежавшие убитому. Кроме того, Танкис не мог объяснить, где он находился в момент совершения убийства. Маронжу был уверен, что парню было бы лучше признать свою вину и надеяться на снисхождение суда. Я спросил у Джованнино, не думал ли он об одном обстоятельстве, которое казалось по меньшей мере странным, а именно: тщедушный юноша голыми руками одолел такого крепкого мужчину, как Солинас. Маронжу признался, что об этом он не задумывался, и улыбка на его широком лице угасла. Мы продолжали беседовать, быстро шагая по коридору к залу заседаний, и вдруг я почувствовал себя неловко. Мне показалось, что я веду себя как мальчуган, который завидует другому, потому что у того есть хороший конь или ружье. Я сказал Джованнино, что мы еще поговорим об этом деле за обедом в «Сан-Джованни». Он ответил, что ничего не имеет против.