Впрочем, идти, как выяснилось, осталось недолго: спустя где-то четверть часа тропинка вывела герцога к обветшавшему двухэтажному особняку, окруженному покосившейся, давно некрашеной оградой. По всей видимости, это и было логово разбойников.
Эйвери охватило злое веселье, ярость будоражила кровь, не давая времени остановиться и подумать. Здесь мальчишка ехал, не скрываясь: следы жеребца глубоко отпечатались на влажной земле, недвусмысленно указывая на особняк, а значит - мерзавца ждали. Ну что ж, герцог тоже не прочь подождать. До рассвета. Когда все порядочные грабители ложатся спать.
Однако ярость требовала выхода, и магистр пошел на поводу разогретых чувств. Ржавые ворота не закрывались, и Эйвери без труда проскользнул во двор. Пригибаясь и прячась во влажных от ночной прохлады кустах, мужчина прокрался ближе к стенам здания, увитым плющом. Над проваленным крыльцом главного входа козырьком нависал балкон, а с обеих сторон от крыльца, словно два сторожа, вход охраняли не менее, чем столетние дубы. Герцог проскользнул за ствол правого дуба и замер, прижимаясь к стене. В окне балкона горел свет.
Сверху слышались голоса, однако разобрать слов герцогу не удавалось. Он оценивающе посмотрел на дуб, вздохнул и начал карабкаться наверх.
Глава 3. О том, что не всегда то, что кажется, есть то, что на самом деле
От времени рама высокого балконного окна рассохлась и пошла трещинами, так что магистру, стоявшему за широким, в ладонь, резным откосом, было слышно каждое слово. В комнате разговаривали двое: мужской баритон, слегка задыхающийся, как будто каждое слово давалось его обладателю большим напряжением сил, и тот самый звонкий мальчишеский альт, который Эйвери слышал на дороге.
- Это было неблагоразумно с твоей стороны, - строгость в мужском голосе немыслимым образом сочеталась с искренней тревогой, - этот... поступок мог навлечь на тебя большую опасность.
С этим утверждением магистр не мог не согласиться, с одной поправкой: не "мог навлечь", а "уже навлек". О благоразумии же здесь и вообще речи быть не могло. Впрочем, кое-что герцог для себя извлек: юнец все же действовал на свой страх и риск, не поставив в известность старшего, кем бы тот ни был, чем обеспечил себе недовольство со стороны собеседника.
- Нельзя было действовать таким способом! Это незаконно. Аморально. И просто неприемлемо, особенно в нашем положении. Твоя репутация... Что будет, если тот... человек найдет тебя?
- Но, папа! - нетерпеливо перебил мальчишка, а магистр недоверчиво хмыкнул: "папа"? Так тут не просто логово разбойников, тут целая разбойничья династия. - Ты ведь знаешь, что в лесу меня догнать невозможно!
- Не "невозможно", - вздохнул старший, - всего лишь трудно. Ты...
- Папа, - в голосе юнца появились моляще-жалобные нотки, - нам нужно продержаться, совсем немного. Обещаю, это не повторится, но ведь ты понимаешь, что другого выхода не было!
- Выход есть всегда. - Мужской баритон снова обрел твердость и строгость. - А это... это глупость, неприемлемая и опасная глупость!
- О, ну хорошо! - юнец явно сдался, - хорошо, прости, ты прав. Мне не следовало так поступать. Обещаю, это не повторится. Но опасности не было, никакой! Ты бы видел этого самоуверенного хлыща, - мальчишка пренебрежительно фыркнул. - Он перетрусил, едва увидел дядюшкин револьвер...
Продолжить малец не успел. На этой фразе ярость накрыла Эйвери с головой, и герцог даже не пытался сопротивляться ей: услышанное не просто вывело герцога из себя - обвинение в трусости подогрело пламя гнева до всесокрушающего пожара. Настолько, что лишь все еще висящая над ним клятва спасла дом и его обитателей от немедленной мучительной смерти в заклятом пламени.
Эйвери, врываясь внутрь, с рыком дернул на себя ветхую раму, выламывая ту из деревянного косяка. Стекло треснуло и мелким крошевом осыпалось на изодранный камзол, обрывая с рукавов остатки кружев, расцарапывая в кровь кисти и запястья, жалобно звеня на мраморных плитах балкона.
- Трус?! - взревел герцог, кидаясь к юному существу, сидящему в кресле напротив балконного окна, - самоуверенный хлыщ? А как в таком случае именовать вас, юный...
Магистр замер и онемел. Из потертого кресла с выцветшей обивкой на него глядели огромные, испуганные изумрудно-зеленые глаза, опушенные невероятно длинными ресницами, принадлежавшие девушке... девочке вряд ли старше шестнадцати лет, с головы до пят завернутой в кружевную накидку, из-под которой выглядывали темные юбки. Девочка пискнула, вжалась в кресло, почти утонув в глубине вытертого бархата, и почти сразу же соскочила с него, кинувшись к отцу.