Она заворожённо разглядывает каждую деталь, не оставляя без внимания ни одну часть тела. Скарлетт замечает горизонтальную линию у горла, что глубоко пролегла на коже. Удавка?
— Ты душил их? – изумление на кончике сухого языка.
Очередной кивок.
— Не хотел портить… Рельеф.
Гилл снова забывает, как дышать.
— Как её звали? – спрашивает, погружённая будто бы в транс, и проводит пальцем по стеклянной поверхности. Рик подходит к ней ближе, скрещивая подрагивающие руки на груди:
— Оливия, – безоттеночно.
Щелчок. В голове воспроизводится день, когда она впервые пересекла порог этого дома; вспоминается разрисованная «Барби» и обилие картин, высокий потолок и заросли за высоким окном, долгий взгляд Ричарда и холод в тоне, которым он произнёс ту самую фразу.
— Куклы в человеческий рост, – морщится Скарлетт, оборачиваясь на него. Гилл поднимает глаза, сходясь взглядом с Ричардом. — Они?
— Куклы? – лёгкая усмешка. — Нет, я бы так не сказал.
Баркер отходит в сторону и рывками сдёргивает ткань с остальных пяти стеклянных установок.
— Скульптуры.
Ей перехватывает дыхание, когда она лицезреет это великолепие: пятеро девушек различного телосложения в разнообразных позах, почти что экспонаты в музее, и все, как одна, прекрасны. По-своему: с закрытыми глазами, лишённые волос и жизни, они являлись частью чего-то грандиозного, жутко, убийственно красивого, чего-то завершённого.
Божий замысел.
Скарлетт – воплощение животрепещущего фурора.
Вторая девушка ростом значительно выше, с откинутой назад шеей и худым лицом, что искажено отвращением. Её подбородок острый, губы кривятся тонкой линией, а веки всё так же опущены.
— Виктория Редгрейв, – откидывает чёрные волосы назад. — Не уверен, сколько ей лет. Было, – добавляет, опомнившись.
Ей искреннее ликование лечит внутренние раны, когда рука ложится поверх стекла, пропуская сквозь кожу единение с той, что убита так изысканно. В овале глаз, должно быть, пустота.
Она не может оторваться, цепенея напротив девушки настолько красивой, как будто паралич сковывает всё её существо; как будто она сама – его жертва, покрытая раскалённым воском. Мёртвая красота, скрытая от слепых глаз мира.
Гилл, ощущая вату в конечностях, подходит к третьей девушке. Обычная среднестатистическая девчонка.
— Луиза Деккер, – вещает он. — Восемнадцать.
Скарлетт пристально вглядывается в безмолвный шедевр с вытянутой тонкой шеей. Чары сладкой меланхолии начинают своё действие, ведь в сердце теперь теплится печаль, ведь на застывшем лице скульптуры – гримаса боли.
— Бренда… – прерывается, когда её осеняет.
Это не люди. Это – образы, ветхие и дымные, никогда не имевшие собственной истории. Но истории можно создать, верно?
— Должна была быть здесь? – заканчивает за неё, ухмыляясь. — Нет.
Гилл шагает назад, пытаясь собрать всё в одну картинку. Сквозь кости струится плавящее тепло, а цветы в груди продолжают прорастать, тонкими стеблями опутывая рёбра и впитывая воду, что наполняла её лёгкие, выжигая.
— Здесь должна была быть ты.
Его слова отпечатываются в сознании как нельзя чётче, звеня в барабанных перепонках, попадая в мозг вместе с кислородом. Она избежала своей участи; стоя в комнате с пятью забальзамированными трупами и серийным убийцей за своей спиной, Скарлетт чувствует себя самой счастливой на всём чёртовом свете.
Смерть прилипает к коже. Здесь должна была быть она.
— Почему ты не убил меня? – в полоборота, с дрожащими ресницами и искрами из глаз.
Ричард расплывается в лучезарной улыбке, закатывая рукава рубашки.
— Ты действительно хочешь это знать? – в нём – чистое любопытство без капли насмешки. Он и сам узнал об этом недавно, когда отражение, пожиравшее его глаза, ядовитым шипением из раза в раз произносило имя: Скарлетт-Скарлетт-Скарлетт, фоновым шумом в раскалывающемся черепе, белым, как из неисправной коробки старого сломанного телевизора, Скарлетт-Скарлетт-Скарлетт, несколько часов подряд без умолку.
Она не отвечает, но ей и не нужно.
— То, что я делаю, сложно назвать убийством, – начал он, подойдя к стеклу с пятой девушкой. — Они были мёртвыми ещё до того, как я накинул удавку на их шеи, – бережно проводит рукой вдоль поверхности, смотря на отражающееся лицо Скарлетт позади. — Я не убил, а сделал обратное. Увековечил их, – взглядом огибает тёмные волосы Гилл и плотно сжимает губы.
— Увековечил, – повторяет вдумчиво, смотря на схожие лица.
— Что ты чувствуешь, когда смотришь на них?
Она раздумывает над ответом недолго:
— Чувствую… завершённость. Утончённость в изгибах линий, – сердце цепкими пальцами стискивает тоска. — Что-то, что граничит с красотой и ужасом. Нет. Нет, не так, – осеклась она, подрываясь с места и останавливаясь в миллиметре. — Траур. Красота, заключённая в трауре, как главная идея, и… Ужас и красота – у них своя связь, что-то, что дополняет и завершает, раскрывает всю суть. Красота, построенная на фундаменте трагедии. Нечто запрещённое, – в каждом её слове он чувствует энтузиазм, слышит восторг в высоких нотах, что мешает говорить. — Запрещённое и от того… – голос становится тише, как если бы она не была уверена в правильности собственных фраз, – притягательное.
Скарлетт оглядывается на него, словно ищет одобрения.
— Они заставляют чувствовать по иному не только себя, но и всё вокруг, – изрекает с придыханием. — Это – великолепно и ужасающе. Одновременно. Наталкивает на мысль о том, что за всеми прекрасными вещами стоит нечто чудовищное. Болезненное. Будто смерть и изящество идут рука об руку. Всё прекрасное – тленно и обречено на скорое уничтожение, ведь так? – она не дожидается ответа. — Я чувствую слишком много, я… Не знаю, – оглядывается на него, распахивая глаза; в её расширенных зрачках он видит грусть, всеобъемлющую. — Меня это вдохновляет.
Рик запускает руки в карманы, но вспоминает, что оставил сигареты в доме наверху.
— Это и есть мой ответ, – слабо улыбается, перебирая её волосы.
Скарлетт завоевала его доверие.
— Молодость имеет свойство обращаться в прах, – он аккуратно вынимает из её волос жемчужный гребень, распуская пряди у виска, и кладёт на запылившийся деревянный стол. — Ничто не вечно, как ты и сказала. Красота и жизнь – в том числе. Поистине прекрасным может считаться лишь то, чему предначертано осыпаться пеплом, – разделяя тёмные локоны, он сплетает их осторожно. — Меня это убивало. Всегда, сколько себя помню, я, видя розу, в первую очередь думал о том, какой красивой она является: лепестки насыщенного цвета, тёмно-зелёные листья, даже эти короткие и острые шипы, вгрызающиеся в кожу – всё это заставляло меня трепетать ещё в раннем детстве. Но затем, как наводнение, на меня обрушивался целый тайфун мыслей, и каждая – разрушительна по-своему.
— Потому что все розы завянут, – несмело продолжила Скарлетт.
— Их всех затопчут соседские дети, – Баркер заплетает её волосы в толстую косу. — Срежут циничные люди, уничтожающие всё, к чему успевают прикоснуться. Стебли начнут ломаться, а листья – опадать вместе с нежными лепестками. И гнить. На земле или под ней, сухая трескающаяся кучка под подошвой – всё, что останется в итоге.
Гилл с полуприкрытыми глазами стоит неподвижно.
— Это всегда вгоняло меня в тоску. Я не мог смотреть на вещи, как все остальные, – сквозь пальцы струится бархат. — Я понимал, что все мы обречены. И я, и ты. Всем нам когда-нибудь придёт конец. Лет через двадцать после того, как земля поглотит наши тела, о нас забудут и вовсе, Скарлетт: сёстры и братья прекратят лить слёзы, дети забудут, друзья сделают то же самое. Наши имена, быть может, останутся в чьих-то рукописях, но даже это сомнительно. Кое-где, возможно, материя сохранит память, но и она будет разрушена. От нас не останется ничего.