— Можешь начать с кошки.
Все возможности как будто по щелчку становятся возможными. Мысли разрывают логическую цепочку и наваливаются непоследовательно, так, что он начинает забывать, о чём говорил изначально.
— С кошки, – языком он касается каждой буквы. — С ней случилась не самая приятная вещь, – выдох и пьяная ухмылка. — Милдред вышвырнула её из дома. В наказание.
— И как часто тебя наказывали? – задаёт вопрос почти что на автомате, будто подготовила его заранее.
— Часто, – отвечает так же быстро, не задумываясь.
— Расскажи.
— Да за херню всякую, – он дёрнулся, отодвинувшись вновь. — Вовремя не убрал в комнате, не забрал книгу со стола, опоздал на две-три минуты… Получил плохую оценку, – Рик перечисляет на пальцах. — Не отзывался с первого раза, общался не с теми людьми, не спал допоздна, портил вещи, тащил уличных животных в дом, огрызался, плохо себя вёл. Могу продолжать хоть всю ночь, – от его зубов фразы отлетают машинально, подобно зазубренному тексту.
— Как наказывали? – начинает походить на допрос.
— Всегда по-разному, – отвечает без задней мысли.
— А худшее?
— Регулярное, – на губах играет полуулыбка. — Закрывали в комнате без света. Час, два, – он опустил глаза и стал рассматривать руки, приобретавшие странноватые расплывчатые очертания. — Иногда больше. Зависело от того, что я сделал.
В её черепной коробке – сотни исправно работающих шестерёнок. Меньше, чем за секунду, она вспоминает о дверях в его доме, что никогда не закрываются.
Её синяя радужка исчезает за рваными контурами широкого зрачка.
— Не скажу, что это особо ударило по психике, – сдавленный хохот. — Но какой-то отпечаток оставило всё равно. Я никогда не боялся темноты, даже тогда, когда напарывался в ней на что-нибудь и падал. Она была даже более привлекательной в какой-то степени. Поначалу было… неприятно, – он глотает осточертевшее «страшно», ведь для него это понятие перестало существовать. Ричарду Баркеру никогда не бывает страшно – аксиома. — Но со временем я привык к тому, что меня иногда запихивали в замкнутое тёмное пространство, как ненужный элемент декора.
Гилл прожёвывает жвачку,
(«и теперь ты ненавидишь закрытые двери»)
внимая каждому слову, впитывая его в себя, наблюдая за собеседником, что сейчас казался привлекательнее обычного.
— Худшее, потому и такое частое. Ещё меня часто оставляли без ужина, матери это казалось забавным, – засмеялся Баркер, проводя рукой вдоль чёрных волос.
— А отец?
— Трудоголик. Что, правда, в отношении жены – бесхребетный. Он ничего не мог сделать, просто наблюдал.
Ричард натягивает рукава лонгслива. Лёгкость опьяняла его и кружила голову до того, что Рик, наверное, чувствовал себя готовым раскрыть ей все свои секреты, самые сокровенные – в том числе.
— Я был ужасным образцом подражания и всегда существовал в качестве плохого примера для младшей сестры, – прыснул, фокусируя взгляд на Скарлетт. — Того, как не стоит делать. Хотя, блять, – снова смеётся, вскидывая голову к потолку. — Мне и делать ничего не нужно было, это стало чем-то вроде ярлыка. Жизненное кредо – постоянно делать что-то не так.
Скарлетт смотрит на него сочувственно – без жалости, которую он терпеть не мог; так, словно понимала.
— Смотрю назад и начинает казаться, будто она меня ненавидела, – внимательно всматривается в узоры на её белой юбке, выглядевшие живыми. — У меня даже несколько шрамов осталось, – проговаривал с пугающей лёгкостью. — А ещё у неё было много восковых свечей, – протянул Рик с хитрой ухмылкой на посветлевшем лице. — Жёлтых. Понятия не имею, для чего, она ими даже не пользовалась, но они были разных форм и размеров. Коне-ечно же, мне нельзя было их трогать, как ещё, – он хихикнул. — Но я всё равно брал без разрешения. Когда воск таял, поливал им всё, что только можно. Правда, потом на меня орали, – Баркер расчёсывает кожу на запястье. — У неё такой мерзкий голос, когда она орёт. Визжит, как животное, которое режут. Я, если бы мог выбирать, выбрал, чтоб меня ударили, чем вопили до тех пор, пока уши не начало бы закладывать, – взгляд Ричарда – беглый. — Это длилось лет до… десяти? В подростковом возрасте она не особо меня контролировала, но постоянно осуждала и попрекала. Чем угодно, буквально. Все мои увлечения, вкусы и просто взгляды – топтала всё и никогда ничего не поддерживала. Ей ничего не нравилось, – слова льются рекой, а он и не думает останавливаться. Такая идиллия: Гилл, замершая, слушает всё, о чём он рассказывает, не задавая лишних вопросов. Просто смотрит, иногда хмурится и время от времени кивает. — Милдред прессовала не только меня, вообще всех. По её мнению, всё должно быть вылизанно-совершенным. Заставляла следовать каким-то очень сомнительным идеалам, вынуждала учить то, что мне никогда не было интересно. Когда мне была нужна помощь, она сначала выносила мозг, рассказывая о том, какой я проблемный ребёнок и что от меня – одни только убытки, вызывала чувство вины даже там, где я не был виноват, и только потом, продолжая раздавать пинки, что-то делала. В общем, мать – последний человек, к которому я мог обратиться, да, – улыбка не гаснет, как если бы Рик рассказывал какую-то очень приятную историю. — Зато она приучила меня к самостоятельности с ранних лет. Одна из хороших вещей. Хотя на компенсацию за вымотанные нервы мало похоже.
Скарлетт поджимает губы внутрь.
— А моя мама умерла, – просто пожимает плечами. — Когда мне было четырнадцать. Рак.
— Чёрт, – Ричард морщится.
— Нет, всё нормально, – растягивает губы в искромётной улыбке, перебивая. — Я ничего особо не почувствовала тогда. Прямо на похоронах меня обвинили в том, что я не любила её, потому что внешне особо не расстраивалась, всё такое. Но я не виновата, – она вновь ведёт плечом. — Просто не умею.
— Не умеешь что? – уточнил тот.
Гилл тяжело вздыхает, открывает рот и уже хочет что-то сказать, но вовремя прерывается. Она словно глотает всё то, что намеревалась произнести, и проговаривает лишь:
— Не так важно.
Рик настораживается.
— Я могу закрыть дверь?
Баркер медленно кивает, сначала сомневаясь. На неё чертовски не похоже: Скарлетт не пытается действовать наперекор, уколоть или спровоцировать его на что-либо – они общаются, как нормальные люди, не предпринимая попыток убить друг друга путём перегрызания глоток, что не может не радовать. Он всё глубже погружается в пучину собственных чувств, несущих триумф: Рик испытывает нечто странное, давно забытое. Как будто весь мир существует только для него.
— Как ты пришёл к этому? – она закрывает дверь изнутри, после чего возвращается на кровать.
— Ты о чём?
— Первая девушка. Которую ты убил, – требовательным тоном поясняет Скарлетт, придвигаясь к нему.
Её вопрос не сбивает с толку, наоборот – вполне ожидаемо. Рано или поздно она должна была спросить.
— Тори, – ответ находится быстро. — Два года назад. Всё произошло очень быстро. Я долго это планировал, практически сразу решил, что… – он пытается подобрать правильное слово, – использовать для этих целей знакомых, приятельниц и уж тем более подруг не буду. Слишком муторно, знаешь ли.
— И ты не параноил даже?
— Нет, зачем? Я был уверен, что делаю всё правильно. В том, чтоб накручиваться просто так, смысла нет никакого. Это может привести к ужасным последствиям, – Рик цокнул языком. — У меня не было конкретного видения нужной девушки. Выбор происходил спонтанно, и до недавнего времени я почти не ошибался.
— Как можно ошибиться? – скривилась Скарлетт.
— Видишь, когда я нахожу ту самую, то ощущаю нечто схожее с тем, что чувствую сейчас. Понимаешь, о чём я?