— Как ты их… Когда? – слова теряются, тают под языком.
Скарлетт безразлично пожимает плечами:
— Они пришли ко мне сами, – дым всё клубится, – ничего сложного. Замани в подвал по одному – и дело с концом.
— И это, по-твоему, искусство? – кривится он. — Это бред. Это, мать твою, полнейший бред без претензии на нечто большее, – Ричард плюётся словами, на части разрываемый самыми противоречивыми чувствами.
— «Я предпочитаю думать об этом как о перераспределении материи», – ухмыляется та, пока сигарета дотлевает в пальцах.
Рик фыркнул:
— «Тайная история», да, молодец, – он снова скривился, ощущая кипящую в грудной клетке злость, медленно поднимающуюся к горлу – как она смеет? — Это крайняя форма эгоизма, – едва не рычит Баркер, подходя к ней непозволительно близко. — Безрассудство. Зверство. Зачем? С какой целью?
В сапфировых глазах вспыхивает огонь ярости, ещё недавно окаменелой.
— Ты, – зловещий шёпот раскалывает его череп, — тот, кто убивал девушек, вырезал глаза и срезал волосы, тот, кто заливал их воском и засовывал в резервуар, будто экспонат в грёбаном музее, – голос берёт неожиданно высокие ноты, – ты будешь рассказывать мне о гуманности? Ты будешь читать мне нотации о жестокости и эгоизме? – Скарлетт тычет ему в грудь, готовая пробить её заточенным ножом.
— Предмет моих извращений – мёртвые тела, – уже спокойнее вещает Ричард. — Не живые.
— Ты думаешь, есть разница? – почти выкрикивает Гилл.
— Они не страдали, – отвечает он. — Они задыхались, а не корчились в агонии, крича от боли.
Скарлетт разражается смехом: громким и раскатистым, поражающим каждую клетку тела, словно инфекция или вирус, что плещется в крови, и, хоть Баркер этого никак не покажет, глубоко внутри заставляет сжиматься от ужаса. Тянет блевать.
— А Итан? – внезапно затихает Гилл, говоря голосом до тошноты сладким. — Ему тоже не было больно?
Она поднимает на него взгляд тёмно-синих глаз – достаточно глубоких для того, чтоб захлебнуться и погибнуть.
— Какой же ты ребёнок, Ричард, – шепчет она. — Цепляешься за одно-единственное оправдание, наивно полагая, что оно снимет с тебя ответственность за совершённые убийства. Не снимет, дорогой.
Ярость распаляет лёгкие, дыхание сбивается. Его трясёт. Вырвал бы ей глотку, забрызгав кровью стены, вырезал бы язык – за всю ложь, лившуюся в уши. Худшее во всей этой истории, худшее в истории его жизни. Ложь убивает, уничтожает, рушит – как скоро она поймёт?
Вскрыл бы горло, намотав волосы на кулак, пробил бы череп…
Только чем ты лучше неё?
— Не старайся придать благородности своей грязи и не будь инфантилен. Убийство – не искусство и никогда им не станет. Сам ведь прекрасно понимаешь, да?
Уровень самоконтроля у него слишком высок – для того, чтоб наброситься на неё прямо сейчас, для того, чтоб навсегда расправиться с остатками своей хлипкой морали. Но нет, он обязан её сохранить: только бы не обезуметь, только бы не обезуметь, только бы не… Человек в бреду жалок.
— В общем, ты понял, что я хотела тебе сказать, – как ни в чём не бывало говорит Скарлетт, туша сигарету. — Не учи меня, сам ведь – ошибка на ошибке.
Он срывается: спотыкаясь, летит прямиком в бездну, пока в ушах свистит ветер искреннего разочарования. Если быть до конца честным, то падал он уже достаточно долго: каждый удар, каждое неправильное слово, каждый косой взгляд – всё это подталкивало его к краю так грубо, что изначально Рик даже не заметил обрыва позади.
Он лихорадочно хватался за выступы, загоняя под ногти грязь наивности, царапал лицо сухими ветвями надежды, цепляясь за всё, что могло попасться под его руку, но всё никак не был способен приземлиться и, по итогу, разбиться.
«Убийство – не искусство и никогда им не станет».
Что, правда?
Удар сильный – как с ноги в живот, под дых и по каждому ребру, шипованными ботинками… Или, чёрт, с кастетом в челюсть – выбивая зубы и заставляя плеваться кровью. Он, конечно, ожидал чего-то подобного; Ричард, быть может, внутри отчасти наивен, только далеко не глуп. Куда подевалась твоя проницательность?
Убийство – не искусство, Скарлетт – не его дриада, за которой он пойдёт в Аид.
И образ Гилл – одним долгим, затянувшимся мгновением – тает, как сахарная вата в воде. Он ускользает, подобно последнему лучу дневного света, наконец демонстрируя свою истинную, действительную сущность, затягивая Баркера в вязкие сумерки, что выедают глаза.
Убийство – не искусство. Убийство, в её развращённом понимании, – не очищение духа, никак не слияние с прекрасным; это не свобода, выпущенная воздухом из чужого рта, не спасительная потеря контроля для наиболее сдержанного, не глоток воды для жаждущего и не пища для голодающего. Её убийство – не то высокое, что может сыграть на натянутых струнах потасканной души. Не спасение, не красота в последней инстанции.
Скарлетт убивает гнусно и грязно, по-отвратительному гедонистически, убивает ради хаоса, а не баланса, ради того, чтоб рушить, а не создавать, ради того, чтоб…
Мерзость. Презрение качает кровь по телу, не сердце – то, которое она была бы счастлива вырезать из его груди и швырнуть в лужу на съедение одичалым псам.
(«боги бессмертные, отчего я так слеп?»)
Иллюзия, как тусклый туман, рассеивается, вскрывая пороки и обнажая все несовершенности. Но несовершенности не Скарлетт, нет: несовершенности его идеи.
Никогда в ней не было ни грамма возвышенного, ни толики загадочности или тайны. Гилл в сущности такая же, как и другие – сотни тысяч и миллионы подобных ей: в чём-то лучше, в чём-то хуже – результат один.
Всё это время он был очарован идеей.
С чего бы ей быть его Галатеей? К чёрту слоновую кость. Вздор, непозволительная глупость… Оплошность до того фатальная, что становится дурно. Парадоксально: отняв её жизнь ещё в самом начале, он бы уберёг нескольких других – тех невинных, что пали жертвами садистки, которую, считай, он взрастил сам.
Золото не струится сквозь её волосы. Она не соткана из мерцания звёзд.
Больно ли сознавать? Нет, не совсем. Он знал это: когда закрывал веки, касался её холодных рук, ловил на себе её взгляды – он знал. Никакая она, в общем-то, не ожившая статуя, не древнегреческая богиня весны,
(«весны его сердца»)
не… Нет. Идея. Его идея – чарующая, циклично разрушающая и создающая, шёлк и сталь, пронзающий кости смертоносный мороз. Убийственная, и от того – манящая так сильно.
Его вина целиком и полностью.
— Не хочу запачкать платье, – из вязкой тины размышлений его вытягивает её голос: сосредоточенный, спокойный до мурашек, лезущих под кожу. — Помоги мне.
Она, с присущей ей наглостью, поворачивается к Баркеру спиной, подставляя изящную чёрную застёжку, сливающуюся с тканью. Почему бы просто не ударить ножом по шее?
(«погоди, что?»)
Он знает, в каком состоянии сейчас пребывают потенциальные жертвы, ведь видел это не раз. Не мог даже вообразить себе этот ужас: что может быть хуже, нежели оказаться загнанным в ловушку с человеком, единственное удовольствие которого – пытки живых существ?
Рик более чем уверен в том, что это – туристы, потерявшиеся где-то в этой местности, неподалёку. Что могло произойти? Сломанная машина, путаница в картах, банальная просьба восполнить какие-либо растраченные ими ресурсы. Всего лишь двое человек, которым не посчастливилось переступить порог обиталища серийной убийцы. Но что можно сделать сейчас? В нём зарождается тревога, отчётливо стучащая по вискам, точно чёртов маятник.
Уже ничего. Они, наверняка, обратятся в полицию, даже если он сможет какими-то (вероятно, сверхъестественными) усилиями вырвать их из рук Скарлетт. И, естественно, всё вскроется: события обрушатся, как домино, одно на другое, разрушив концепцию мира, в котором Баркер существует. Одно обращение повлечёт за собой расследование, кто-нибудь вцепится в мелочь, выбивающуюся из контекста, затем в другую, третью… И так, нитка за ниткой, они приведут полицейских в его подвал.