Никогда. Ничего из того, что ему казалось единственно верным. Всё, почему-то, оказалось таким до жути тривиальным в наиболее неудобный период, таким слащаво-приторным, отвратительным и лживым, точно тогда, когда он вот-вот распадётся на части. Он считал космосом то, что по итогу стало потолком, видел прекрасное там, где была одна только гниль, осознал ошибку лишь когда расшибся.
— Тогда… Едь домой, – пожала плечами Элла. — Выспись.
Рик состроил гримасу, пропитав её недоверием:
— Какое «выспись»? А как же моральные унижения на режиссёрском рисунке?
— Да не выёбывайся, – Готтлиб наморщила нос. — Ты там и так раз в два месяца появляешься, терять нечего.
Дурацкая логика, следовать которой он не собирался, и, как примерный студент, остался на последнюю пару. Только едва не уснул: на удивление, моральных унижений от профессора Скарв сегодня не предвиделось, только нотации о том, что нынешнее поколение в эру цифровых технологий не хочет добиваться собственными силами абсолютно ничего и ждёт своего блюда, на котором им поднесут желаемое. Особую неприязнь Скарв питала к Баркеру, которого, почему-то, относила к их числу.
Но это, в общем, не так важно в сравнении с тем, что происходило внутри его черепной коробки.
Его мир погиб, если коротко. Да, вот так просто и без обиняков: всё, что давало ему силы жить, теперь мертво. Он рассекает пространство единственной запертой комнаты в его доме.
Пять статуй. Шесть жертв. Жертв – не его девочек, которых он любил и обожал ещё около полугода назад, девушек, что пали жертвами его одурманенного, увядающего в тумане рассудка… Не искусство. Смерть, хаос, раздрай. Почему всё произошло именно так?
Ричард Баркер, чёртов кретин, идиот, придурок – сколько нужно расшибать лоб, чтоб осознать, что идёшь не туда? Сколько душ тебе нужно было погубить, чтоб разобраться?
(ПОЧЕМУ
ТЫ
ТАК
ГЛУП)
Не это. Не это, чёрт возьми! Всё не так, а винить тебе больше некого. Ни тяжёлое детство, ни расстройства психики, ни изуродовавшее тебя общество – факты, но не причины. Это тебя не оправдывает.
Только… Почему ты вернулся к морали?
Он садится на пыльный пол. Напротив – резервуар (да, именно) с телом восемнадцатилетней Луизы Деккер. Рик накрывает ладонью холодное стекло, лбом прижимаясь к нему и закрывая отяжелелые веки.
Когда, казалось бы, пути назад нет… Когда трупы расчленены и тела залиты воском, когда жертвы захлёбываются в сере и пускают пену из горла, когда от боли скрючивается очередное существо… Ты думал, что все дороги отрезаны. Но почему вернулся в начало? Как ты вернулся в начало?
Словно нащупал рамы выхода в полной темноте. Вскрыл давно слипшиеся веки?
Больно. Только тупая боль, охватывающая все нити сознания. Пустота душит: обездвиживает грудь, сдавливая и препятствуя дыханию. Он запускает руки в волосы. Долбоёб, болван, тупица.
Тяга к насилию? Она самая. Но… над другими ли? Не знает. Он не знает.
Баркер поднимает чёрные глаза на давно уже неживое тело. И это чувство он не назовёт никак, кроме… Расшибся. Он расшибся. Будто крылья вырвали из спины со звучным ломанным хрустом, раздробили хребет. Ногами вытолкали с окна тридцатого этажа, и… Падай.
Внутренности, конечно же, разорвутся, и три с половиной литра крови (может, четыре?) расплескаются по асфальту, шея, конечно же, свернётся, и…
Раскаяние. Никогда не думал, что настигнет: он же, чёрт возьми, без совести, без осознания любых препятствий, рвущийся к желаемому сквозь дебри и тернии, безрассудный же, сука, до безумия. И ни рамки приличия, ни общественное осуждение – ничего, ничего бы не остановило. Это – пыль, это – остатки кожи. И что теперь?
Ошибка фатальная, ошибка незаглаживаемая. Слишком-поз-дно. Шесть проёбов, шесть чудовищных проёбов.
Думает ли он о собственной шкуре – такой мерзотной – прямо сейчас? Блевать тянет.
Очень хочется сказать твёрдое: «нет». Он надеется, что ответ «нет», он умоляет: «нет, нет, нет… я не могу быть ещё хуже, я не хочу быть ещё хуже». Убил шестерых и всё ещё беспокоится о себе.
Шесть жизней. Шесть девушек: художниц, творцов, шесть талантливых людей, на которых он охотился, будто ебучее животное; шестеро подруг, дочерей, сестёр, шестеро личностей, чьё существование он оборвал так бессовестно и бесцеремонно. Возомнил себя богом, ублюдок?
— Блять, – он резко разворачивается, кулаками ударяя себя по голове. Запускает руки в волосы, спиной прижимаясь к стеклу. — Что я сделал? – шепчет Баркер, когда правда – опаляющая, невообразимая, разрушительная – разбивает ему череп.
Он начинает дышать быстрее, и воспоминания, подобно ужасающему калейдоскопу, набирают обороты.
Тори Редгрейв – его подруга, которая ему доверяла и которую он предал. Луиза Деккер – наивная, будто ребёнок и чистая, словно белый ландыш. Оливия Ринголд – дикая и мрачная, точно сошедшая с полотен Мунка…
Тори. Блять, Тори.
Голос теряется где-то в горле. Ему не выйти криком из пересохшего рта.
Рик вскидывает голову к потолку, готовый начать хныкать, как маленький мальчик, лишившийся любимой игрушки… Только вот в его случае это игрушкой не было: идеалы, стремления, пресловутый жизненный смысл – всё рухнуло прямиком к его ногам, осыпаясь пеплом сожалений, невыразимой горечи, боли, что въелась в кожу так сильно, и…
Он потерян. Окончательно и, считай, бесповоротно, ведь, открыв глаза, ты не захочешь закрывать их снова – никто не захочет.
Неужели это правда давало тебе силы жить? Тебя вдохновляло бесчестие? Лживое благородство? Тебя вдохновляли облитые воском трупы? Ты в упор не видел ошибки на протяжении двух грёбаных лет?
Странно, непонятно до ужаса: как, имея ценности и придерживаясь морали (пускай даже собственной), можно совершать нечто подобное?
Только ты их не вернёшь. Ты догадываешься, что именно с тобой не так, ты захлёбываешься в сожалениях,
(«мнетакжальмнетакжальМНЕТАКЖАЛЬ»)
но из мёртвых им не восстать. Им не превратиться из скульптур обратно в людей, не вернуть себе человеческий облик, и ты, если честно, давно заслуживаешь, чтоб с тебя содрали кожу живьём…
Но ничего не изменится. Ничего не изменится, а твоя боль остаётся с тобой до самого конца.
Залез на трон из костей до того высоко, что проебал корону.
Голова кружится. Да, взорвать лёгкие хочется до чёртиков, и ничего, как обычно, не выходит, ведь здесь – эмоции, здесь – твой самоконтроль, и ничего, никогда, ни за что… Параллели, что непересекаемы, и ты так поздно понял, ты так сильно опоздал… Ни капли из глаз, ни дорожки на щеке, ни опухшей красноты век… Держи лицо, даже наедине с собой, даже под землёй, даже если не слышат – держи лицо, ты неуязвим, у тебя нет слабостей, тебе плевать, держи лицо… Дер-жи-сь.
Стоп.
— Блять, – выпалил Ричард, подскакивая, зажимая глаза сжатыми в кулак ладонями. Он не оборачивается, вылетая из комнаты. Не знает, что делать. Не запирает за собой дверь, так и оставляя её открытой.
Снова долбить кокаин? Увеличишь активность, убьёшь себя от отчаяния. Скурить косяк? Расслабишься, мысленно вернёшься на несколько шагов назад. Кислота? Адский бэдтрип, вне всяких сомнений, обеспечен. Напиться, превратить себя в неконтролируемое животное?
Ах, да. Самое то.
Баркер падает на барный стул, швыряя ключи на стол. Протирает уставшие глаза, и, с разочарованием, какого ещё никогда раньше не испытывал, понимает, что Скарлетт дома. Меньше всего ему хотелось видеть её.
— Рик, – она осторожно касается его плеча, подходя сзади. — Всё в порядке?