Молчит. Упорно, сцепив зубы.
— Ричард, – снова окликает, стараясь привлечь его внимание. Ведь это, блять, именно то, чем она занимается с момента их знакомства: старается привлечь его внимание.
— В порядке.
Ложь липнет к языку, но, пока что, это – лучшее, что он может сделать.
А Гилл будто бы читает его мысли, когда возвращается на кухню с бутылкой шато латур, начиная выискивать винные бокалы.
Сил на то, чтоб тупо пялиться вперёд, у него не остаётся, потому Баркер просто позволяет голове упасть на лежащие на столе руки. Рик не следит за тем, как Скарлетт разливает вино по бокалам.
Она тихо садится напротив. Делает глоток сухого красного.
— Пей.
Гилл решительно подталкивает бокал к нему, приказывая тоном абсолютно холодным. Он медленно поднимает глаза на неё, вопросительно вскидывая бровь.
— Дважды не повторяю.
Рик пожимает плечами, сдаётся. Да и, честно, уговаривать его бы не пришлось, а во втором дубле он не нуждался вовсе. Опрокидывает, до дна.
А она улыбается. Прижимая чистый бокал к щеке, довольно отпивает ещё, с искрами в синих глазах созерцая рисующуюся картину.
— Мне напомнить твою фразу о скоте? Не стоит? – ухмылка играет на красных губах ярко.
— Вся моя жизнь – ебаная ложь, – Ричард пальцем обводит изящное стекло. — Так что это не возымеет никакого эффекта. Теперь мне без разницы.
Одного будет достаточно, думает Скарлетт.
— Ещё? – предлагает она, кивая на чёрную бутылку.
Он, конечно же, ничего ей не расскажет. Вероятно, она уже обо всём знает, вероятно – была в курсе с самого начала. Она, конечно же, его обыграла. Унизила, растоптав и вдавив в землю, и эта мысль, почему-то, приходит в исключительно одурманенную алкоголем голову. И что?
Только сейчас понимает, что в сущности никогда не был сильным, никогда не был цельным, никогда не был ничем выдающимся… Плакать не о чем. Грязь была его неотъемлемым, а сейчас его всего-то вдавили в неё лицом. Что страшного?
Его самолюбие, наверное, должно было заиграть яркими красками ещё на первых порах, но ему, почему-то, до безумия безразлично. Эта мысль, разбитая и незаконченная, вызывает один лишь смех. И он смеётся.
Она впитывает каждое его движение: жадно наблюдает за тем, как он пачкает губы, сглатывает, как наполняет бокал снова и снова, доливает сама. И говорит. Голосом лелейным, усыпляющим… Только он не слышит. Всё равно. Ни одного слова – всё мимо, насквозь, прочь из ушей.
Когда пустеет бутылка, Рик наконец поднимается. Это тяжело: голова идёт кругом как-то непривычно, лёгкая тошнота обволакивает внутренности чем-то навязчивым. И это странно, это… Ужасно странно, потому что это всего одна бутылка, даже немного меньше, это… Странно. Запутанно. Гилл следует за ним тусклой тенью. Ха. Почему она идёт за ним?
Нет, это более чем странно, ему это непонятно: Баркер опирается на стены, слыша её негромкие слова, но не может собраться, чтоб эти слова различить. Как будто притупляется слух, но… Ему весело, и жизнь в секунду перестаёт казаться столь безнадёжной. Не заботит ничего из того, что так упорно морочило голову. Только тошнит. Очень-очень сильно тошнит. Нужно в ванную.
Она стоит, скрестив руки на груди, наблюдает за ним, едва передвигающимся. Ни одна эмоция не находит отражения на её лице, пока у него в сознании переворачиваются стены. Морозное безучастие, хищное выжидание.
Рик вваливается в комнату. Теперь он ощущает: капли холодного пота скатываются по шее и спине.
Вспышка.
Как будто что-то яркое ослепляет на целое мгновение, заставляя рухнуть прямо посреди ванной. Калейдоскоп возвращается.
Баркер валится на пол, успевая схватиться рукой за бортик ванны. Прошибает озноб: мозг словно обложен колотым льдом, а вены разносят холодную воду по ослабевающему телу. Всё происходит до того стремительно, что он даже не успевает подумать, держась на коленях.
— Что… – на выдохе выдавливает тот, ощущая её пронзительный взгляд на собственной спине. Рик готов поклясться: она с наглым видом стоит в дверях, ожидая дальнейшего.
Тошнит, тошнит, тошнит, сейчас вырвет…
— Прелесть этой вещи в том, – она идёт поступью лёгкой и грациозной, – что ты не можешь выблевать яд. Самостоятельно.
Баркер задыхается. Теперь чувствует: жжение в желудке, как если бы он выпил раскалённый, жидкий металл, и пустил по пищеводу. Пламя выедает нежные ткани внутренностей, заставляя кривиться от боли.
— Это… – язык еле шевелится, а дрожь перерастает в настоящую трясучку. Поднять голову не выходит. Он горит: огонь обугляет всё вплоть до лёгких. — Ты…
— Да, Рик, – она наконец появляется в поле зрения. Не полностью: только ноги, в которые его тянет уткнуться в надежде на облегчение. — Именно.
Это не прекращается. Ричард сгорает живьём, лишённый возможности даже говорить. Он делает усилие над собой: пытается сесть, вонзить взгляд в потолок, и… Трезвеет. От боли он трезвеет.
— Понимаешь ли, – вздыхает она, – я бы и не прочь, чтоб ты подох. Желательно, где-нибудь в канаве, потому что, несмотря на благородное происхождение, ты – паршивая псина.
Он тяжело дышит, когда футболка пропитывается потом, до последней нитки. Волосы мокрые. Она убьёт его, сейчас она убьёт его, она убьёт… Только мысли – всего лишь тени нечёткой реальности, плывущей перед глазами, которые он не способен сфокусировать. Он не может думать, не может слышать, всё, чего хочется – вырвать, поскорее выблевать это дерьмо… Ему не интересно, что это, ему нужно избавиться, нужно очиститься, нужно…
— Но не могу. Это слишком подозрительно, дорогой, – скучающе вещает Скарлетт. — У меня нет алиби, нет людей, которые могли бы его подтвердить. Убийство – такая роскошь, на самом-то деле… И, к сожалению, конкретно твоё себе я позволить не могу. А жаль. Очень хочется.
Он бьётся виском об бортик, сжимая кулаки. Сетчатка возгорает вместе с желудком, он больше не может терпеть. Ему не помогут.
Судорожно втягивает воздух, словно на последнем вздохе, и…
— Почему? – хрипит, ощущая вкус металла во рту. Господи, кровь. — Скарлетт… Скарлетт, зачем?
И он бы продолжал хрипеть: изо всех оставшихся сил, сквозь пожар внутренностей, сквозь крупную дрожь и скапливающуюся в веках влагу.
Скарлетт, зачем? Я ведь… Я любил тебя?
Я никогда не требовал, я понимал тебя, я выучил тебя наизусть… Я выучил, как шекспировский сонет, я не хотел… Я не хотел ничего взамен, я знал, как ты поступишь, я знал, чего ты жаждешь, я знал… Но я не понимаю, совсем не понимаю, почему?
— Зачем я пытаюсь отравить тебя, как помойную крысу? – она с интересом склоняет голову набок, словно кошка, наблюдая за агонией Баркера.
Я видел в тебе нечто большее, я верил в тебя, я верил тебе, я заразил тобой своё тело, я впустил тебя,
(«внутрь, в дом, в сердце, в остатки души»)
я сдался, я отрёкся от себя, я тянул к тебе руки,
(«и ты их поломала»)
я отдавал тебе свою кровь, я отдавал тебе себя, но тебе всё мало, а мне отдать больше нечего, ты забрала у меня всё, ведь я, наверное, слишком слаб, я, наверное, слишком плох, я, наверное, чудовище, но я
(«что?»)
любил тебя, я… Я не прошу, я ничего не прошу, я знаю – ты не можешь, ты правда на это неспособна, и я знаю, что ты в этом не виновата, но… Пожалуйста, не ломай меня, пожалуйста, не надо, ведь
(«у меня не осталось ничего больше»)
— Затем, что ты ею являешься, Рик. Всё просто.
И она не испытывает даже радости.
— Ты – ничтожество, ничего из себя не представляющее, – тихо шепчет Гилл. — А таким, как ты, я не могу предложить ничего, кроме мучительной смерти, которую ты, несомненно, заслужил.