И ему уже плевать: на установки, обстановку и личные правила, он разорван на крупные куски. Он растерзан её лезвийными когтями, что предугадал ещё давным-давно в попытках переубедить себя в том, что она не виновата. Она просто такой человек, да? Это просто особенность психики, не так ли? Она ничего не изменит, только не злись на неё. Это не под её контролем, не в её власти. Она наверняка не знает, что творит, наверняка не догадывается о том, что это – практически невыносимо. Она не знает, не может знать, что ему больно, она не может знать, как остатки чувств оседают пылью на лёгких… Она не знает, насколько мучительно, она не знает, верно же?
— Решил сбросить меня со счетов, сладкий? – маниакальная улыбка сквозит в бархатистом голосе, только он её не различает – чувствует: скоро сдохнет. Время истекает. — Решил, что можешь так просто от меня отказаться, что можешь забросить наше общее дело? Думал, я не смогу тебе навредить? Не смогу наказать?
Не думал, знал. В точности и до каждой детали. Смогла бы, может сейчас и сможет позже.
— Я выбью из тебя всё, если понадобится. Я заставлю тебя харкаться кровью, Рик, и плеваться своими же зубами, – она хватает его: трясущегося, еле дышащего, с кожей, что бледнее мела. Слипшиеся чёрные волосы и глаза, утопающие в боли. Взгляд в расфокусе, а его мир утопает в крови. — Для меня ты – расходный материал, не более. Считаешь, ты заслуживаешь нормального отношения? – почти смеётся в белое лицо. — А вот я так не думаю. Ты слабый. Никакой. Годишься, разве что, в тряпки, но и это сомнительно. А знаешь, что здесь самое смешное?
Её пальцы давят на щёки. Слабость овевает всё его существо, веки – будто налитые металлом, никак не желающие держаться открытыми. Он старается взглянуть в её глаза (потому что действительно кажется, якобы это – последний раз), уже готовый терять сознание.
— Ты любишь меня.
Он находит в себе силы оттянуть левый уголок рта и прищуриться.
— Сколько бы грязи я на тебя ни лила, сколько бы раз ни вспарывала тебе руки, – зловеще шепчет та, – сколько бы ни лгала и ни подмешивала в вино отраву… Ты продолжаешь меня любить.
Она плюёт ему в лицо.
— Потому что ты ничтожество, помнишь? – расплывается Скарлетт в улыбке. — Чёртова бестолочь.
Слёзы, что срываются с ресниц, обжигают ему щёки.
— Я презираю тебя, Баркер.
Она поднимается, толкая его, измученного и слабого, на пол.
— Если не найдёшь в себе силы подняться и позвонить в «скорую» и всё-таки умрёшь… – бросает она, выходя из комнаты. – Надеюсь, ты сгоришь в аду.
Комментарий к XXVI: НОВЫЙ ДЕНЬ — НОВАЯ ДРАМА
да, я плачу
нет, вам не показалось
========== XXVII: ТЕЛО СРЕДИ МАНЕКЕНОВ ==========
«que diras-tu ce soir, pauvre âme solitaire,
que diras-tu, mon coeur, coeur autrefois flétri,
a la très-belle, à la très-bonne, à la très-chère,
dont le regard divin t’a soudain refleuri?»
c. baudelaire
Рассвет первого дня осени он встречает в стенах клиники. О-чи-ще-ни-е.
Баркер, признаться честно, устал считать, сколько уже раз успел побывать здесь по вине психозов Скарлетт. Произошедшее кажется не более чем кошмаром: встревожившим его среди душной и беспокойной ночи, так бесстыдно прервавшим его сон… Как будто и не было нескольких дней под капельницей, с кучей препаратов и витаминов, с медсёстрами, перманентно мелькающими тут и там. И Элиасом.
— Выходит, я был прав? Эта сука тебя отравила, да?
Рик устало протирает веки с первыми утренними лучами сентябрського солнца. Зевает, складывая руки на груди.
— Элиас, боги бессмертные, – Ричард тяжело вздыхает. — Я только глаза продрал. Чего ты хочешь?
— Только глаза продрал?! – вскрикнул Лендорф. — Ты, блять, валялся в реанимации, – он резко подскакивает со стула, с белоснежным халатом на плечах, скрытых под тканями чёрной толстовки. — Тебе, сука, промывали желудок, я нашёл тебя почти дохлым в ванной, без, прошу, нахуй, заметить, сознания, ты вчера лежал с иглой в вене, и сейчас спрашиваешь, чего я хочу? Ты ебанутый? Нет, Рик, скажи: ты ебанутый?
— Ради всего святого, не кричи, – кривится Баркер. — Я осведомлён в том, что нахожусь в тяжёлом положении, которое привык нарекать полной пиздой, но не стоит так орать.
— Она тебя отравила. Можешь не отвечать, это даже долбоёбу вроде твоего Тео понятно.
— Хорош ревновать, истеричка, – Рик приподнимается, снова зевая, и лениво вскрывает заботливо принесённый Лендорфом шоколад. — Допустим, она меня отравила. Я едва не умер. И что с того?
— Что с того?! – вновь завизжал Элиас.
— Ну? – Баркер жуёт медленно и апатично, вскидывая бровь. — Не умер ведь.
— Ты, блять, конченый. Знал бы ты только, как я тебя ненавижу, а.
— Ага, – согласился тот. — И именно поэтому проторчал здесь со мной двое суток подряд. Чистая, знаешь… концентрированная такая ненависть. Ужас.
— Утырок, сука, – бросает Лендорф, потирая лоб, затем начиная пялиться в окно. — Где ты эту шлюху вообще нашёл?
Он демонстративно прокашлялся:
— В моём присутствии попрошу девушек шлюхами не называть, – поморщился Рик. — Это, если что, контроль чужой сексуальности, на который ты не имеешь права.
— А как её назвать иначе? Вот, блять, скажи: как назвать девку, которая пыталась тебя убить?
— Эм… Убийца, как вариант?
Лендорф кивнул:
— Резонно.
— Эли, ты необучаемый еблан.
— Мне похуй, – отрезал он. — Ты должен послать её.
Ричард фыркает:
— Кому должен? – едва не давится шоколадом от удивления. — Родине, что ли?
— А двум родинам не хочешь?
— Как раз пойдёт, – Баркер осматривает короткие ногти на вытянутой руке. — Я француз наполовину.
— Хуйцуз. Dis-moi merci.
— Говорю «спасибо», – вздохнул Рик. — Всё? Поучительная лекция закончилась?
— Я тебе, блять, устрою сейчас поучительную лекцию, – Элиас сделал вид, якобы замахивается и вот-вот двинет ему локтем по челюсти.
— Боюсь, – Баркер прикрылся подрагивающими ладонями. — Где мои сигареты?
— В пизде, – выплюнул тот. — Тебе, может, ещё кокоса принести? Ну так, для рывка и удачного начала недели?
— О, а можно? – воодушевился Ричард.
— Нельзя. Пошёл нахуй.
— Понял, сдаюсь, – он поднял обе руки вверх в характерном жесте. — Ладно, всё, не злись.
— Не злись?! – снова заводится он, да так, что глаза едва не лезут на лоб. — Ты хоть понимаешь, что было бы со мной, если бы ты там окочурился?!
— Потерял бы клиента? – предположил Баркер.
— Друга. Я бы потерял друга, Рик.
Ричард лишь беспомощно пожимает плечами:
— Но я же в этом не виноват, чего ты на меня орёшь-то?
— Ты виноват. Виноват в том, что эту шавку вообще к себе в дом впустил.
Баркер тяжело вздыхает:
— Послушай, я знаю, как это сейчас прозвучит, – он выпрямляется, пытаясь усесться поудобнее. — Но… Она такой человек. Она не виновата, понимаешь?
— Погоди, дружок, – нервно улыбается Элиас. — Что же я вижу? Это что, стокгольмский синдром?
— Что? – засмеялся он, и смех отдался болью в диафрагме. — Нет, это очевидный факт.
— Ты ёбнулся окончательно – вот это, сука, очевидный факт! – Элиас несколько раз грубо тычет пальцем в его висок, садясь на корточках рядом. — Она хочет, чтоб ты сдох, как ты не поймёшь! Она не будет плакать над твоим, блять, гробом!
— Думаешь, я не знаю?! – Рик вскрикнул так внезапно, что Лендорф вздрогнул, отшагнув назад.
Дыши глубже.