Вдалеке бежали люди. Многие прыгали в лодки и гребли по течению, рассекая тёмные вечерние воды.
Кое у кого в руках появилось оружие. Ватага высоченных мужчин со злобными лицами рассеялась по пустырю, вытянувшемуся вдоль берега со стороны Сан-Сюбра. Наткнувшись на аккуратно сложенный штабель балок, предназначенных для строительных работ, они немедленно разобрали их и соорудили возле спуска с моста баррикаду. Я смотрел на них, и мне казалось, что я вижу великанов, творящих злое дело, на которое сам только что их подтолкнул. Откуда-то мерным шагом вышли два похожих друг на друга молодых человека, видимо братья, одетые, как одеваются мясники. На плечах они несли аркебузы. Упёршись коленом в землю, они неспешно подожгли фитили, все вокруг внезапно стихли, ожидая, когда прогремит выстрел.
В надвинувшихся сумерках там и тут загорались факелы. Доносившиеся издалека выкрики ничего хорошего не предвещали, и я решил незаметно соскочить с помоста и затеряться в толпе.
— Стой, стой! — закричал неожиданно вынырнувший рядом со мной Меригон Комбр. — А вы куда смотрите? Живо тащите его в церковь Сен-Никола, — приказал он своим подручным.
Попытавшись — правда, безуспешно — придать своей физиономии дружелюбный вид, он, ухмыляясь, заверил меня:
— Ты храбрый парень и получишь свою женщину, ты её заслужил. Мари Коз будет твоей!
И громко прокричал:
— Вперёд, поженим их поскорее! Сегодня Мари Коз и её возлюбленный должны отпраздновать свою свадьбу!
Ошеломлённый таким поворотом дела, я утратил дар речи, а когда открыл рот, время было упущено. Оборванцы подхватили помост, я, не удержавшись на ногах, шлёпнулся на доски, увлекая за собой спасённую женщину, а новоявленные носильщики, водрузив помост на плечи, помчались в сторону Сан-Сюбра.
Имя, названное Меригоном, сразило меня словно стрела, выпущенная из лука. Мари Коз! Из захламлённой кладовой своей памяти я извлёк образ юной красавицы, которую любил, или думал, что любил, двадцать лет назад. Я даже вспомнил её смех, переливчатый, словно голос птицы-пересмешника из леса Букон. Однако какие ужасные перемены произвели в её внешности нищета и разврат! Куда девался её звонкий смех! Сейчас голос женщины звучал хрипло и горестно, интонации фальшивили, а смех вызывал отвращение.
— Ах, значит, ты меня не забыл! И всё ещё любишь меня! — раздалось у меня над ухом.
Внутри меня всколыхнулось что-то скользкое и холодное. Вступившись за несчастную из сострадания, пожелав спасти от мучений своего ближнего, я влип в банальную любовную интрижку, ибо поступок мой был истолкован как стремление любой ценой заполучить понравившуюся мне женщину. Но главный ужас заключался в том, что не только толпа, но и сама Мари поверила в мои якобы пробудившиеся чувства! «Увы, несовершенство человеческой натуры столь велико, что даже добрые поступки зачастую оборачиваются дурными делами, — размышлял я. — Я попытался сделать доброе дело, а в результате оказался во власти самого гнусного отребья из предместий Тулузы, превратившего спасение женщины в мерзкое шутовское действо». Ощутив у себя на щеке нечто мокрое и жирное, я дёрнулся, пытаясь стряхнуть с себя неведомую субстанцию. Это оказались волосы Мари Коз, которыми она пыталась обвить мою голову.
В центре Сан-Сюбра стояла церковь Сен-Николя, и к ней, словно гнилые ручьи к болоту, со всех сторон стекались улочки этого предместья. После захода солнца ни один стражник из Ла Майнад не осмеливался забредать в Сан-Сюбра: здесь, не признавая над собой ничьей власти, в источавших заразу домах жили цыгане, обращённые мавры, разбойники и грабители всех мастей. Единственным, кто обладал хоть каким-то авторитетом у этой разношёрстной публики, являлся прослывший святым настоятель церкви Сен-Николя, которому недавно сравнялось девяносто. Говорили, что влияние его зиждилось на терпимости, ибо он никогда не укорял своих прихожан за то, что исповедуемая ими вера гораздо более напоминала языческие культы, нежели христианство.
Духовенство Тулузы требовало устроить крестовый поход против Сан-Сюбра, утверждая, что по ночам в церкви Сен-Николя служат чёрные мессы и поклоняются врагу рода человеческого, и только страх, испытываемый горожанами перед предместьем, помешал церковникам осуществить своё желание. Страх этот родился пятьдесят лет назад, когда из Сан-Сюбра вырвалась чума, опустошившая Тулузу и половину Лангедока. Двери множества лепившихся друг к другу домов, окружавших площадь перед церковью, до сих пор были заколочены балками, а окна заткнуты ветошью. Утверждали, что умершие от чумы, которых в своё время заперли в этих домах, вернулись с того света и заняли свои бывшие жилища. Поэтому, наверное, многие по ночам слышали, как, скрипя половицами, призраки разгуливают по опустевшим комнатам и жалобно стонут. Правда, люди менее впечатлительные считали, что в заброшенных домах устроили себе пристанище воры.