— У него уже давно не все дома, — подхватил другой стражник. — Кстати, у меня родственники в Авиньонете, так они мне рассказали, как он у них в городе развлекался. Выкрадывал повешенных и зарывал их!
— А зачем ему?
— Одно слово, с ума сошёл.
— А ещё сын консула, дом в квартале Пейру!
Поболтав ещё немного о том о сём, преследователи наши наконец уехали.
Судя по стуку копыт, они поскакали в Памье. Когда топот их коней окончательно стих, я вылез из соломенного укрытия.
— Ты слышал, Торнебю, о чём говорили стражники?
— Я зарылся с головой в солому и плохо различал слова, — ответил Торнебю, обладавший, насколько я знал, отменным слухом. — Но всем известно: тем, кто работает на стражу, веры нет, так что доверять их речам не стоит.
Мы пошли по тропинке, уводившей нас от Памье; обогнув город, она должна была вывести нас на торную дорогу, ведущую в горы.
Некоторое время мы шли молча, потом я спросил своего товарища:
— Знаешь ли ты человека по имени шевалье де Поластрон?
— Мне кажется, на улице Асторг проживала семья, носившая имя Поластрон.
И Торнебю махнул рукой, давая понять, что семейство это недостойно стать темой нашей беседы.
Но я упорно продолжал:
— У всех в роду Поластрон имеется одна особенность: форма лица, а главное, выпученные глаза придают им сходство с лягушками.
Торнебю рассмеялся, однако громче, нежели требовало моё сообщение, не заключавшее в себе, в сущности, ничего смешного.
В эту минуту на берегу пруда заквакали лягушки. Торнебю захохотал ещё раскатистее, и я осознал всю неуместность своей реплики. Ибо голос лягушек, как и любых других животных, наполняет душу светом.
Деревня Камор
В Арьеже, сразу за Лавланетом, в небольшой долине стоит деревня Камор. С незапамятных времён жители этой деревни считают себя самыми несчастными на свете, и даже построенный ими храм свидетельствует об их несчастьях: каморцы называют его церковью Скорбящей Богоматери.
В долине, где стоит деревня Камор, почва словно одержима зловредными духами, ибо на ней не произрастает ничего, кроме колючек и жёсткой жёлтой травы, непригодной на корм скоту. Струившийся среди камней ручей облегчения не приносил: вода в нём была по большей части ржавой и имела странный неприятный вкус, словно кто-то из горных духов добавлял в неё яду. Почти все дети в деревне рождались с зобом, и даже чужестранцы с прекрасными гибкими шеями, прожив некоторое время в Каморе, скоро становились такими же зобастыми, как и местные уроженцы. Злющий ветер, без устали завывавший в долине, всегда нёс собой холод. Домашние животные, выращенные на подворьях, быстро дохли от неизвестных болезней. Вой псов по ночам порождал отчаяние, и даже стрекот сверчков, доносившийся из долины Грийон, звучал особенно жалобно.
Деревенского священника звали Пуатвен, и был он родом из семьи Пуатвен, жившей в долине с незапамятных времён. А как долго жила там семья — на этот вопрос могут ответить только знатоки генеалогической науки, умеющие во мраке прошлого отыскивать тропы, ведущие к родоначальникам семейств. Тем, кто забыл, напомню: Пуатвен — один из четырёх героев, покинувших роковой ночью Монсегюр.
Моросил дождь, мы брели по дороге, но я не был уверен, что путь мы избрали верный. Поравнявшись с местным дровосеком, я спросил у него, далеко ли до деревни Камор. Он посмотрел на меня с удивлением.
— Очень далеко. Дойдёте вон до той рощицы, а оттуда увидите Камор.
Рощица и впрямь находилась далековато, и мы, кряхтя, стали подниматься по скользкой извилистой тропинке, бежавшей в гору. Тропинка привела нас к кучке кривых ёлок, торжественно поименованных дровосеком рощицей. Обогнув этих лесных уродцев, мы увидели невыразимо печальную долину, в центре которой тускло поблескивало озеро. Из мутной воды торчал шпиль колокольни, а рядом колыхались островки чахлой растительности. С обрывистых склонов сбегали тропинки, протоптанные, видимо, к домам, а теперь терявшиеся в воде. Деревня Камор целиком погрузилась в озеро. Две белые птицы, описав над водой несколько кругов, уселись на верхушку колокольни, облюбованную ими в качестве насеста.
Не ожидая увидеть подобную картину, я стоял в растерянности и пытался сообразить, куда теперь направить свои стопы. Неожиданно взор мой привлёк всадник, выехавший из леса на дорогу и повернувший в нашу сторону. Бородатый, в монашеской рясе, с длинной шпагой на боку, всадник смотрелся необычайно внушительно. Обычно, если монаху необходимо оружие, он прячет его под рясу, этот же дерзко выставлял шпагу напоказ; столь же вызывающей для духовного лица была и длина его шпор. Тряхнув бородой, испытующим взором он окинул и меня, и Торнебю.