– Наверх тебе надобно, в самый жар, – покачал головой волхв. – Марьянки жара не любят, убегают. И пара горячего не любят. Потерпи, пугнем их маленько.
– Дым наверху, – поморщился Олег. – Першит.
– Тебя першит, их прочь гонит…
Радша достал из рукава толстую бурую свечу, поднес к углям, запалил, повернулся к двери, дунул. Свеча погасла, но длинный тонкий дымок потянулся в угол. Волхв зажег ее снова, потушил в сторону противоположной стены, опять зажег… Только в пятый раз запалив огонек, поставил свечу на пол:
– Гляди, не опрокинь. Пока огонек тлеет, нежити сюда входа нет. И не поднимай. Задохнется в пару свеча.
– Я сильно париться не собираюсь, – ответил Середин. – Мне бы выспаться с дороги.
– Успеешь еще бока отлежать. – Волхв кинул в котелок один из камушков, что были в очаге, плеснул из большого котла воды. Послышалось шипение, вверх поднялся столб пара. – Ты, мил человек, давай налатник свой на голову накинь, да над репой пареной жаром подыши. Духи лихоманок всяких страсть этого не любят. Может статься, и убегут. Ворожить ныне не с руки. Тяжко ночью супротив Чернобога колдовать, его время.
Вздохнув, Олег склонился над обжигающим лицо и легкие котелком. Тут же вспомнилась мама, что в детстве точно так же выгоняла из него простуду. Вот так, бегут века. То лихоманки, духи и марьянки человека донимают, то чахотка, то ОРЗ. А гонят их все одинаково: горячим паром, да накинув полотенце на голову.
– Как остынет, на камни воды плесни, да наверх забирайся, на шкуру свою, – прозвучал совсем рядом совет волхва. – А я поутру приду проведать.
Кашель ведуна действительно отпустил. Посидев под налатником минут пять, Олег выбрался, выплеснул воду из котелка на камни, достал сладкую распаренную репу, запустил в нее зубы и полез на верхний полок. Шкура, конечно, мокрая – но уже горячая, не хуже репы. Печь раскалена, что кузнечный горн. Так что замерзнуть ему до утра не грозит. Хоть и не княжеские палаты, а жить можно…
Заснул Середин чуть ли не мгновенно – сказался тяжелый долгий день. Но вместо отдыха он ухнулся в какую-то кроваво-красную кашу, в которой, как в бочке с вязким медом, бился до самого рассвета и пробуждение воспринял как радость. Но не надолго: при первом же движении голову пронзила резкая боль, глаза почти не открывались – похоже, опухли; грудь словно стянуло раскаленным обручем, а руки и ноги – залило неподъемным свинцом.
– Электрическая сила… – простонал ведун, пытаясь подняться, но после короткой борьбы с собственным телом решил взять передышку и немного полежать. Всё едино половодье, спешить некуда. Можно и отдохнуть.
Олег прикрыл глаза и снова заснул. А скорее – впал в беспамятство, потому как совершенно не замечал происходящего вокруг, пока не закашлялся от едкого дыма, заползающего в легкие. Он дернулся, пытаясь сесть, но бессильно свалился обратно на шкуру, захрипел.
– Ништо, ништо, – узнал он голос волхва. – Терпи, мил человек. Что тебе противно, то марьянке гибель. Молодец, Даромила, вовремя меня покликала. Мало совсем, и сожрала бы лихоманка гостя. Зело крепко прихватило. А ныне ступай, дай с нежитью болотной словом перемолвиться…
Олег услышал, как хлопнула входная дверь, после чего Радша приблизился, и голос его прозвучал совсем рядом с Серединым:
– Сказывали, похвалялся ты, мил человек, что с нежитью всякой управиться способен? Как же ж тоды мелкую пакость водяную в грудь свою пустил? Эх, колдуны бродячие. Много гонору у вас, да мало с вас пользы… От как исцелю, все твои штуки чародейские в уплату заберу, дабы разума боле никому не туманил.
Ведун ощутил холодное прикосновение к груди, которое почти сразу перешло в резкое жжение. В висках упруго запульсировали жилы, из легких вырвался тяжелый, словно предсмертный, хрип.
– Ли, добруха, кумоха, тетушка, гостьица, – услышал распевные слова волхва. – Пойдем со мной на чисто солнышко, за широкий стол. Молочка тебе налью, кашкой тебя покормлю. Будешь сытая, станешь веселая. Погуляти захочешь, в чистом поле цветов собрать, в речке широкой на себя посмотреть. А я тебя привечать стану, угощать стану, дом тебе большой поставлю, будешь в нем в холодке жить, воду-пиво пить, по мягким мхам кататься, над ряскою стлаться …
Голос удалялся и удалялся, пока не прозвучал откуда-то из-за препятствия. Хлопнула дверь – и впервые вместо удушливого дыма и озноба Олег ощутил приятный дымок и пышущий от печи жар. Даже отек с глаз вроде бы спал, и он смог осмотреть помещение не через щелочку между веками, а просто раскрытыми глазами.
Разумеется, за ночь в бане не изменилось ничего: три полка на разной высоте, пара лавок вдоль стен, три шайки на полу, большой медный котел с водой над полыхающим очагом. Сизый дым, поднимаясь вверх, стлался под потолком и неторопливо выползал в продых над дверью.
Створка приоткрылась, пропуская внутрь ту самую остроносую девицу, что вчера выносила ему из дома ведро с водой. Она присела перед очагом, поворошила палочкой угли, подбросила с пола еще несколько поленьев.
– Это ты, что ли, Даромила? – с легкой хрипотцой поинтересовался ведун. – Ты волхва позвала?
– Радша лихоманку твою со двора к реке уманил, – ответила та. – Ныне тебе легче станет.
– Спасибо тебе, красавица, – прикрыл глаза Середин.
– Меня батюшка с кашей к тебе послал. Сказывал печь затопить, коли остыла, – выпрямилась девушка. – Я и увидела, как ты в беспамятстве мечешься.
– Спасибо, – повторил Олег. – А где каша, кстати?
– Остыла, небось, уже… – Даромила подошла ближе, наклонилась и подняла откуда-то глубокую деревянную миску, до краев полную коричневатых крупинок ячки. Там же лежали и три ровных кубика мяса с тонкими прожилками.
– Ничего, – приободрился ведун, пытаясь сесть. – Лучше холодная каша, чем горячий голод.
– Дай помогу… – наклонилась вперед девушка. Они едва не столкнулись лбами, но Даромила резко отвернулась, и Олег получил по щеке шлепок толстой тяжелой косой. И вдруг подумал, что для двадцати лет, на которые выглядела помощница, она уж слишком засиделась в девках. Старая дева уже, можно сказать. Обычно замуж на Руси лет этак в пятнадцать, шестнадцать, ну, в семнадцать выдают. Редко когда позднее.
– Благодарю, красавица. Что бы я без тебя делал? – От перемещения в вертикальное положение у Середина закружилась голова, и он понял, что встать пока не сможет. По крайней мере, в ближайшие пару часов, пока хорошенько не подкрепится и окончательно, не придет в себя.
– Слушай, милая. Сделай доброе дело, принеси ложку. Она на поясе. Вон, поверх сумок у печи лежит.[2]
Даромила кивнула, сходила к печи, расстегнула чехольчик, достала главный инструмент всякого русского человека:
– Ух ты! С самоцветами! Дорогая, наверное?
– Уж какая есть. – Олег принял от нее ложку, тут же подцепил и перекинул в рот все три мясных кусочка, прожевал, потом принялся торопливо черпать чуть теплую кашу.
– А правду сказывали, что у тебя кистень серебряный?
– Какой есть, – лаконично повторил занятый трапезой Середин.
– Тоже, небось, немалых денег стоит… А может, ты и не путник вовсе? Может, боярин переодетый, что от княжьего гнева прячется?
Олег промолчал, а девица, увлеченная неожиданным «прозрением», заметалась по бане:
– Отчего же переодетый? Рубахи у тебя шелковые, штанов разных целый мешок, сапоги дорогие, оружие странное с рукоятью из самоцветов…
– Какой боярин?! – поспешил вмешаться в ее мыслительный процесс Олег, сообразив, что рискует стать героем вовсе невероятных слухов. – Какой боярин! Ты телеги мои у забора видела? Это добыча ратная. Думаю, до Рязани доберусь, за две-три гривны продам. Обычный воин я, саблей себе прибыток зарабатываю. Дома и семьи у меня нет, так что доход весь на себя трачу.
– Целых три гривны? – изумилась Даромила. – За един поход?
– Не за один поход, а за целый год доход у меня такой получился, – на всякий случай предупредил Олег. – К тому же из трех сотен, что со мной на половцев ходили, полста головы свои сложили, а еще два раза по столько ранеными возвернулись. Вот и считай: две гривны за свой живот – много это или мало?
2
Испокон веков на Руси был о принято носить свою ложку с собой – простейшая гигиеническая предосторожность. Соответственно хозяева, привечая гостей, столовых приборов к угощению не прикладывали. Зачем, если у каждого есть свой?