- Конечно, - безразлично ответила та. - Дворец дышит ею. Тут всё ею дышит...
Лёжа и глядя через открытое окно на звёзды, он думал что так и не сможет уснуть. Он ждал её... и часто непроизвольно начинал озираться, если ему вдруг с особенной силой начинало казаться, что он не один в комнате.
Ему снился сон - дивный сон... Во сне она сидела рядом и смотрела на него спящего.
И он просыпается от её взгляда - и это уже не сон. Она действительно рядом, присев к нему на кровать, на самый краешек, чтобы не потревожить, с мукой в глазах вглядывается ему в лицо. На ней короткая ночная рубашка - полупрозрачный ничего не скрывающий пеньюар, словно она и сама только что из постели или собралась ложиться... А он, открыл глаза и будто и не спал; будто ждал её, не засыпая, а лишь смежив веки. И их взоры, встретившись, снова, как и в прошлый раз родили в пространстве нечто третье... а может и не родили, а просто раскрыли, ибо это третье между ними родилось уже давно.
Но он, даже зная, что может разрушить это небесное блаженство, всё равно делает то, что должен.
- Прости меня... моя жизнь, - просит он.
Глаза высокой темнеют, в них всплескивается не изжитая до конца обида - справедливая, ибо Она, в отличие от него, не позволяла себе ничего подобного...
Пощёчина обжигает щёку:
- За Элису...
И по второй:
- За всех остальных...
И он согласен, он принимает это как должное - как отданную за дар прощения жертву. Но даже испортив всю нарождающуюся идиллию, он знает, что поступить по-другому просто не мог. В их отношениях больше не будет никаких тёмных пятен.
Во след за бросившейся из спальни женщиной он выходит уверенный и спокойный. Обнажённый до пояса, он ощущает грудью свежий утренний бриз залетающий в открытые окна, босыми ногами впитывает пульсирующее тепло здания. Он чувствует беглянку так же как и она его. Он не глядя проходит сквозь залы, минует лестницы и коридоры, выходит на мраморное крыльцо под бескрайнее небо...
Оплавленные остовы статуй, на которые разрядилась ярость прошедшей здесь, ясно указывают где сейчас его женщина... Но ему и не требуется таких ориентиров. Здесь океан подходит к дворцу совсем близко... тут, в розовеющей дымке, нарождается новое утро.
Утро казалось бурным.
Море пенилось и бурлило. Оно видимо не могло решить, что ему сделать: успокоиться окончательно, или перерасти в настоящую бурю. Вал за валом накатывал на морской песок тревожа ссохшуюся тину, пустые ракушки и разбитые птицами створки моллюсков... Но всё же, океан хоть и метался, но пока не угрожал. Как и небо. Скученные облака напоминали шапку из взбитых сливок с проглядывающими то тут, то там, кусочками светлеющего лазурного неба... Они, облака, вторя океану, тоже не знали покоя. И эта невероятно красивая гамма - от тёмно-синего до снежно-белых ватных оттенков - утягивалась к горизонту, пылая там чистым малиновым заревом... перерождаясь в алый пожар... Словно мятущаяся душа природы - искала себе покоя и не могла найти. Так и ОНА... живым олицетворением всех этих сил стояла в пенной воде, а тёплый пахнущий солью ветер взвивал её дивные волосы...
Как же ты прекрасна!..
Она - подобна морской богине, владычице бурь и подводных гад... Но никакая богиня не может иметь в его глазах такой красоты - Ульрик застыл не в силах пошевелиться или просто опомниться, не в состоянии налюбоваться... Волны с шумом бросались ей на ноги, ветер пятнал одеяние солёными брызгами - тонкая ткань облепляя стан придавала ей некую беззащитность...
Она давно обернулась, давно смотрела - и ожидая, и отталкивая... То погружая его взор в себя, в самые свои глуби, а то, мятущаяся, снова поддавшись рвущим душу сомнениям, выталкивала его обратно...
И он отдавал ей всего себя - целиком, полностью, без остатка... и сердце, и душу, и саму свою жизнь... И только его свобода осталась с ним, непреложна и никому не подвластна. И даже у неё не имелось силы, способной противостоять мощи рождающейся из центра этой свободы.
Он сделал к ней шаг... затем другой... третий... Её сомнения и метания били в него пытаясь остановить, задержать, но расплёскивались о твёрдость его мужской решимости - как вода разлетающаяся о скалу брызгами. Он шёл к ней, исполненный мощью, скопившейся за те долгие годы, в течение коих он принимал от неё унижения и пощёчины - другие пощёчины, не за дело, - когда священным благословением хранил в памяти её образ, и всякую мысль о ней лелеял и прятал в шкатулку своей души скрытую от посторонних взоров.
И женщина, для которой сейчас окончательно распахнули эту потаённую сокровищницу - единственная, неповторимая, больше жизни желанная - она отступила пред этой силой.