— Мне бы повидать… доктора… — Марта решила не открываться больше, чем требовали обстоятельства. — По личному делу. Он меня знает.
Спокойно выдержав взгляд женщины, Марта подбросила еще несколько фраз, ожидая каких-то перемен к лучшему в этих бесчувственных глазах. Совсем как Леонтина: на весу держа совок, поглядывая на стрелки весов и подсыпая в пакет крупу.
— Часы приема вечером от шести до восьми.
— Я приехала из Зунте. Если это вам что-то объясняет…
— Доктора нет дома, он отлучился по делам.
— Я подожду.
— В одиннадцать он должен быть в больнице. Он не сможет вас принять.
— Он непременно меня примет.
Женщина, состроив не то обиженную, не то высокомерную гримасу, позволила ей пройти в приемную. Эту часть квартиры Марта видела впервые.
Пустоватое помещение, никакой роскоши, никакого уюта. Вешалка, белые венские стулья, цветочная подставка с хилыми аспарагусами, настенные часы. Марта сняла полушубок, платок развязывать не стала. Волосы были в жутком состоянии, хорошо хоть об этом вспомнила.
Немного погодя из соседней комнаты в приоткрывшуюся дверь высунулась головка бледной тоненькой девочки. Довольно долго они молча изучали друг друга.
— Ты, должно быть, Лилия?
— Какие тут сомнения, это я и есть! — Лилия вошла в комнату, села у стены напротив и с манерностью дамы расправила плиссированную юбку на своих угловатых коленках. Под мышкой у нее было зажато сразу три книги.
— Ты меня узнала?
— Отчего бы мне вас не узнать?
— Разве ты теперь живешь здесь? С папой?
— А где же еще?
— Раньше ты жила у мамы — в другом доме.
— В таком случае вы много знаете… В другом доме… Нет больше другого дома. И у мамы другое местожительство. Она теперь в краю белых медведей. Нудно и скучно, скажу вам, тоска зеленая… Меня как в тюрьме держат, гулять не пускают. А хочется сходить в «Турецкое кафе», наесться пирожных, но Шарлотта зажимает талоны.
У Марты опять подскочил пульс, она расслышала: открылась входная дверь, женщина что-то сказала вошедшему, ей глухо ответил мужской голос. Похоже, Атис. Позабыв о Лилии и начатом разговоре, Марта встала, немного сдвинула на затылок платок. Ей показалось, все вокруг опять заколыхалось, как при выходе с вокзала.
Атис стремительно шагнул в приемную — был он в черном пальто с бархатным воротом. Настолько стремительно, что над плечом его трепетно взвился конец белого шелкового шарфа. Женщина с гордо поднятой головой стояла в проеме раскрытой двери. И, очевидно, не собиралась уходить.
Атис заметно похудел, лицо осунулось. Но все это пустяки. А главным было то, что Атис смотрел на нее равнодушно и тупо, как в пустоту. Судя по выражению его лица, он Марту не узнал. Возможно, вообще ничего перед собой не видел и, повернувшись к ней, просто скрывал свою слепоту.
— Я бы охотно вас принял, но у меня действительно нет ни минуты времени. Прошу извинить, неотложные дела… — услышала Марта чужие слова из чужих уст. Да и голос теперь показался чужим, незнакомым.
Она потянулась к уголкам своего платка, но так неловко, что платок совсем съехал с головы, обнажив коротко остриженные, взлохмаченные волосы.
— Господин доктор в одиннадцать должен быть в больнице, — сказала женщина и добавила что-то еще о занятости, перегруженности.
Подошвами чувствуя уходящие из-под ног половицы, Марта направилась к двери.
— Вы забыли пальто, — донесся голос женщины.
Затем раздался крик Лилии:
— Послушай, папа! Ты что, не узнал?!
Атис не ответил, превозмогая усилие, поднес к глазам свою холеную руку фокусника, потер опущенные веки, — как будто, допоздна засидевшись за письменным столом, вдруг понял, что самое время отправиться на боковую, яркий свет раздражает, в глазах от строчек рябит, и звон в висках — все, хватит!
Марта, еще не перейдя порог, ощутила, как рухнула на нее и придавила собой немыслимая тяжесть свершившихся перемен. Она сама изменилась, изменился и мир. Ее всегда удивляло, как муха ухитряется сидеть на потолке и бегать по нему вверх ногами. Теперь весь мир — легко и просто — перевернулся. Пол оказался там, где прежде был потолок. Воздух отвердел, подобно полу, пол сделался воздушным и проницаемым. Марту не просто вжимало в потолок, ее по нему размазывало. И как она раньше не замечала: потолок был всюду — булыжный, асфальтированный, из цементных плит. Изменившаяся точка обзора все перестроила, преобразила. Город казался мерзким, грязным, опасным. Люди укоротились и сплющились, сплошные плечи, круглящиеся затылки да мельтешащие снизу башмаки. Все взлетело и собиралось там, где полагалось быть небу: плевки и сор, трамвайные билеты и оторвавшиеся пуговицы. Движения стали куцыми и короткими — люди катались, подобно шарам на бильярдном столе, — сближались, сталкивались, разлетались, откатывались.