Зима прошла благополучно, редкие оттепели, правда, примяли, сплющили сугробы, но озимые остались под снежным покровом. Шагая по проложенной бульдозером дороге, Виестур каждый раз оглядывал поле — не появились ли в снегу прогалины, — нет, пока не видать.
Март уж был на середине, а снег вроде бы сходить не собирался, скрипел под ногами, как в разгар зимы. И к старому все припадал да припадал новый снег. Но как-то утром, едва отворив дверь, Виестур почувствовал, как в лицо пахнуло теплым, влажным ветром. Деревья — пока еще голыми ветвями — беспокойно колыхались на размашистом ветру. Ожила красная черепичная крыша, звеня покатила капель. Снег в полях стал ноздреватым и рыхлым. Днем, когда сквозь облака пробилось солнце, зажурчали, заструились ручьи. Снег шуршал и похрустывал свежим сеном на сеновале.
В тот вечер, шагая окраиной большого поля, Виестур среди поредевших сугробов увидел перезимовавшую рожь. Разросшиеся зеленя освобождались из-под спуда, такие шустрые, взъерошенные, по-летнему сочные, что у Виестура глаза затуманились. По правде сказать, это были еще хрупкие ростки, зябко подрагивали они на ветру, но воображению Виестура поле рисовалось живым; оно дышало и ликовало, как только-только на свет явившийся ребенок, еще мокрый, но прекрасный, полный сил. Большего от новорожденного требовать невозможно, он так хорош, так многообещающ, насколько может быть хорошим и многообещающим пришедший в мир ребенок. Все остальное теперь в руках тех, кому положено заботиться о нем, оберегать от всяческих напастей.
Озимые в самом деле получились добрые — не вымерзли, не полегли в разливах талых вод, не тронуты ни плесенью, ни мучнистой росой. Виестур гладил ладонью их нежную, податливую ость, и у него было такое ощущение, будто он гладит тельце ребенка.
«Ну, брат, держись! — вполголоса, как бы про себя сказал Виестур. — Ишь какой красавец!»
И, прикрыв глаза, Виестур увидел себя в прозрачно-зеленоватом сумраке, в одной рубашке, с непокрытой головой, среди ржаных колосьев, в своей ядреной тяжести спокойно шелестящих на ветру светлым лесом. А зависая в вышине, трезвонят жаворонки, плавно кружат аисты.
Заметив, что в низинке на поле, напротив въездной аллеи, стала собираться лужа, Виестур не поленился сходить домой за лопатой, прорыл канавку для стока. Потом появились лужи в других ложбинках, и Виестур немало потрудился, отводя воду от новорожденной ржи.
В субботу утром ему предстояло ехать на собрание в райцентр. Только он выбрался из аллеи, ведущей к «Вэягалам», пришлось прижаться к самой обочине: навстречу катила махина «К-700» с двумя прицепами. Прямо на глазах у Виестура вся эта гремящая, лязгающая громадина повернула в поле, кренясь и подпрыгивая, перевалила через наполненную до краев сточную канаву и выехала на зеленя. Виестуру показалось, что толстая выхлопная труба трактора в упор по нему пальнула.
— Стоп! Куда? А ну, остановись! — Выскочив из машины и нагнав трактор, Виестур, маленький, ничтожный рядом с гигантскими колесищами, раскинул руки в стороны, как бы преграждая путь.
Тракторист, человек, в общем-то, не чужой, но этакий к городу приближенный каскадер механизации, осадил трактор и с недоуменным выражением на лице распахнул дверцу кабины. На нем дорогая финская куртка, на ногах оливкового цвета резиновые полусапожки, на руках броские перчатки слаломиста.
— В чем дело?
— Куда прешь! Не видишь — озимые?
— Ничего не знаю, такое распоряжение. Солому велено возить.
— Погоди!
Виестур кинулся обратно к газику, включил рацию. Да, отозвался новый председатель Микельсон, вчера забыл тебе сказать, солому надо вывозить. С одной стороны, сделка для нас выгодная, с другой стороны, обсуждению не подлежащая. Помощь пострадавшим от стихийного бедствия. Понимаешь?
— Так вот, — вернувшись к многоколесной, дрожащей от нетерпения двинуться дальше махине, сказал Виестур: — Вертай обратно на дорогу, доедешь до хутора «Свенчи». Там скирда, считай, у самого проселка. Ясно?